– Всё, пошли, осколок в печень, – говорит подошедший доктор, и они уходят.
Во дворе снайпер знаком останавливает Скворца и показывает на другой конец улицы:
– Какие-то с оружием, может, наши, может, и нет. Человек десять.
Все замирают, и тут по забору и стене дома начинают колотить пули, и только потом доносятся звуки очередей. Пух даже не успевает понять, как заскакивает в оконный проем, готовый обороняться. А испугался он жестоко. Как, впрочем, и все.
– «Липки», «Липки», ответьте «Печоре», – вполголоса вызывает Скворец по радиостанции. В эфире молчание.
– Федя, ракету!
Длинный жилистый Саня по кличке Федя быстро высовывается и выпускает вверх зеленую ракету – сигнал, что мы свои. Скворец, конечно, рискует. Но стрельба прекращается, и с той стороны улицы тоже взлетает зеленая ракета.
– Я «Печора», я «Печора», иду по Шефской, нечетная сторона. Кто меня слышит?
– «Печора», я «Воин», иду навстречу. Все целы?
– Да вроде…
«Воин» – соседи из Южного СОБРа. Медленно и аккуратно две группы приближаются друг к другу, проверяя дома и развалины, и наконец встречаются у ворот двора, центрального на этой улице. Первыми в него заходят южане, затем Скворец с группой, оставив снаружи, как обычно, пулеметчика и снайпера. От увиденной во дворе картины обе группы, забыв про осторожность, молча встают и сбиваются толпой. Возле каменного забора на свежем снегу лежат тела трех женщин. У железных ворот тело девочки лет восьми. В центре двора – широкий приземистый пень, на котором рубят мясо. В него воткнут большой разделочный тесак с деревянной ручкой. Рядом с пнем – обезглавленное тело старика, а чуть подальше – голова с короткими седыми волосами вокруг лысины. Трупы ничуть не напоминают еще недавно живых людей, они похожи на сломанные манекены, испачканные кровью.
– Видно, ингуши, – говорит командир южан, невысокий коренастый темноволосый офицер, сам немного похожий на нацмена. – Из пулемета их.
Он показывает на россыпь пулеметных гильз у ворот.
– Нахера так-то? – Злобно плюнув в снег, он дает своим команду уходить.
Заканчивается зачистка встречей с БМП федералов. Солдаты держат важный перекресток, рядом «китайская стена», длинная пятиэтажка на пустыре, за которую вчера шел ожесточенный бой. Рядом обгоревший бронетранспортер. «Стена» в пробоинах от прямой наводки и тоже чадит. «Как в хрониках Сталинграда», – думает Пух.
Солдаты ведут пленных. Двое – это мужчины призывного возраста в норковых шапках, старых кожаных куртках и спортивных костюмах. Руки и верхняя половина лиц у них темные, а подбородки посветлее. «Бороды сбрили», – догадывается он. У одного руки за головой, второй толкает перед собой кресло-каталку, в котором сидит древняя старуха.
– Стой там, – кричит сержант в относительно чистом бушлате, командир БМП, и группа останавливается метрах в десяти.
– Что там? – спрашивает командир у подбежавшего солдата.
– Двое бородатых бабушку катят, якобы местные, из-под обстрела. Документов у них нет. Она тяжело ранена.
– Ясно. Связь! – кричит он в люк БМП.
Оттуда высовывается связист, на ходу вызывая:
– «Кентавр», «Кентавр», я «Двадцать второй».
– «Двадцать второй», «Кентавр» на связи, – слышится из «брони».
Связист передает тангенту командиру.
– «Кентавр», я «Двадцать второй», у меня абориген «трехсотый-два», надо бы в тыл переправить. Подошлете «коробочку?»
– У меня своих трехсотых некуда девать, и коробочек лишних тоже нет, – еле слышен сквозь треск и помехи далекий «Кентавр». – Разберись на месте! Конец связи.
– Ясно. Конец связи. – Сержант возвращает связь, на минуту задумывается, а потом кричит: – Большой! Давай… Снайпер! – И машет рукой в сторону пленных.
Пулеметчик устанавливает свою машинку и командует мужчинам:
– Эй! Отошли к гаражам! Руки за голову!
О том, чтобы дать им помолиться, речь не идет. Пуху кажется, что пленные умирают еще стоя, может быть даже не дождавшись выстрелов. Снайпер, тщательно прицелившись, добивает старуху выстрелом в голову. На фоне звуков боя и гула моторов эти выстрелы почти не слышны.
Никто не смотрит друг на друга, все отводят глаза. Солдаты, у тех вообще глаза сумасшедшие, веселые и какие-то свинцовые. Много ребят вчера погибло у этой «китайской стены», и их товарищи до сих пор находятся в состоянии длящегося болевого шока. Когда он пройдет, неизвестно. Пуху вдруг становится невыносимо жалко этих несчастных жестоких пацанов, всех этих бессмысленно погибших людей, особенно ту девочку у ворот, жаль себя, оказавшегося таким слабым и жалостливым. Он снова ощущает себя салагой, новобранцем, тоскующим по дому, по маме, по родным лицам, мечтающим о тишине и покое. Он с отвращением закуривает и тут же ощущает, что, выдавив из себя плачущего от жалости и горя ребенка, начинает наполняться какой-то бешеной, холодной яростью, слепой ненавистью ко всему окружающему, к себе и даже к своим товарищам. Убить бы, застрелить как собаку, того, кто сказал, что жалость унижает человека. Кого она унижает? Того, кто жалеет, или того, кого пожалели?..