С последней их встречи Фома похудел и осунулся. Он отрастил волосы, оброс темной бородой, но одет был цивильно – темная толстовка, черные джинсы и кожаные ботинки спортивного стиля, начищенные.
– Познакомьтесь, пацаны! – заговорил Фома. – Это Алексей, старший мой тут.
Они пожали руку проводнику.
– Можно просто Леха, – сказал тот, улыбаясь, и добавил: – Да, парни, встревожили вы наше руководство! Феодорит прислал ко мне послушника, тот прибежал с круглыми глазами, говорит, приехали два разбойника, майора ищут! Да вы садитесь, вот табуретки, сейчас я чайник поставлю. Может, поесть хотите с дороги?
Он говорил, а трое глядели друг на друга, ухмылялись и молчали. Они не знали, с чего начать. Кое-как сели на табуреты.
– Давно я уже здесь, – наконец сказал Фома. – Вчера не выдержал, пришел сюда, к Лехе, давай выпьем, говорю.
– Парни, снимайте куртки, я повешу, – откликнулся тот.
– Он меня поддержал. Выпили. Я говорю, слава Богу, есть кому позвонить. А то бы не знаю, что натворил… Набрал тебя, Пух, потом думаю, дам отбой, скажу – не дергайся, все нормально. А после решил – если ты сам перезвонишь, дам стоп в гору[7]. Смотрю – молчишь, ну, значит, приедете. Просто не ждал, что сразу…
– Выпили, говоришь? Значит, и я не зря тащил, – сказал Пух и за горло вытащил из сумки бутылку.
– А мы, вообще-то, боялись тебя в рясе увидеть! – улыбнулся Горе. – Теперь хоть камень с души…
Фома виновато посмотрел на Алексея. Тот замешкался на секунду, но сориентировался:
– Чувствую, сегодня день актированный! Сейчас яичницу с салом пожарю.
И он достал из посудного шкафчика четыре рюмки. Все разные.
– Какие есть, – извинился он.
Горе уже извлекал из сумки остатки провизии – колбасу, хлеб, помидоры. Алексей поставил на переносную плитку сковороду и снова полез в шкаф, за яйцами. Пух искоса за ним наблюдал. Ростом невысокий, небритый, в очках и поношенном свитере, он был простым, но не той простотой, что хуже воровства, а естественным, своим, что ли, человеком. Выглядел лет на сорок пять, очками и щетиной напоминая рок-поэта.
– Леха здесь просфорник, – снова начал Фома, – печет хлеба для службы, отцам без него никак. Я ему помогаю. Учусь с тестом, с печами обращаться. Таких, как Леха, на всю Россию трое.
Алексей поморщился, но промолчал. Он резал хлеб на доске.
– Главное, он не монах, монастырь ему за работу деньги платит. Работа нелегкая, столько всего знать надо…
– Ты-то как сюда попал? – перебил его Пух.
– Долгая история, – нехотя ответил Фома. – Есть тут у меня один знакомый ключник, еще со времен «коллектива».
– Алексей, можно на «ты»? – вступил Горе.
– Нужно! – ответил тот.
– Давно ты здесь?
– С небольшими перерывами – девять лет.
Горе задумчиво покачал головой.
– И как? – осторожно спросил он.
Алексей задумался:
– Как? По-разному. В общем, нормально. Когда сильно тяжело, домой уезжаю на месяц, на два. Но это редко.
Пух открутил бутылке голову и налил все рюмки доверху:
– Давай за встречу.
– Давай тогда сразу и за ваш приезд, и за знакомство, – добавил Фома, – чтоб потом не чокаться. Не люблю я.
Все трое выпили до дна, Алексей только пригубил. Вопросов ему по этому поводу не задавали. Каждый поступает так, как считает нужным.
– Ну как, покачало вас? – улыбаясь, спросил он.
– Терпимо, – ответил Пух. – Могло быть хуже.
– Могло. Остров, он ведь, если не захочет, к себе не пускает. Люди неделями сидят на берегу, шторма пережидают.
Пух кивал, а думал о своем. Фома был рад им, но сидел задумчивый, ковырялся вилкой в сковороде и не закусывал. Пуху тоже не хотелось есть. Но начинать говорить было еще рано.
– Зато, когда подплывали, радуга над нами появилась, вот такая! – Горе аккуратно закусил, отложил вилку и показал, какая была радуга.
– Это хороший знак, – отозвался Алексей.
Пух налил еще. Снова выпили, почти не закусывая. Самогон не брал. Молчание давило на плечи.
– Как дома? – спросил Фома, глядя на Пуха отчаянно улыбающимися глазами.
– С переменным успехом.
– Как пацан?
– Растет. Мы с ним друзья.
– Представляешь, братан… – Фома повернулся к Горю. – Приезжаю я первый раз к Пуху в гости, знакомит он меня с женой, заводит в комнату к сыну, а тому года два. Я наклоняюсь к нему с перегаром, он на горшке сидит, я ему: «Здравствуй, мальчик!» – и протягиваю плюшевого такого бульдога, а мальчик ка-ак плюнет в меня! Прямо в глаз попал…
Горе захохотал, Пух с Лехой усмехнулись.
– Утерся я собакой, – продолжал Фома, – и думаю: «Хороший мальчик, весь в папу!»