Председательница пришла в восторг. «А я тоже подумала… Вы, значит, знакомы? Ну и скрытная же вы, моя милая Николь, ничего мне не сказали о своей дружбе с нашим лектором!»
Я так и ожидал, что госпожа Гроссер произнесет именно эти слова: «скрытная», «наш лектор». Николь Эннер стояла неподвижно, вытянув руки вдоль тела, и выжидала, когда иссякнет это небольшое извержение восклицаний. Взгляд ее был по-прежнему устремлен на меня. Как раз такой я ее и запомнил: не обращающей внимания на присутствующих, на соседей, на то, что ее поведение может кого-то шокировать. Она показалась мне молодой. Молодой? Около сорока, во всяком случае. В этом платье, явно от очень хорошего портного, она смотрелась настоящей дамой, казалась выше ростом. Почти худой. «О, лет двадцать, наверное. Нет, поменьше?..» «Профессор Эрбст хотел вас спросить…» «Держу пари, что вы никогда не пробовали вот этого белого вина. Мой муж так гордится им!»
— А может, лучше виски?
Николь Эннер показала мне рукой на бутылки, расставленные прямо посреди папок на письменном столе декана.
— Ах, если бы вы знали его вкусы…
Жена советника по культуре налила в стакан виски и протянула его мне. «Значит, вы потеряли друг друга из виду?» — сказала она.
— Семнадцать лет назад, — ответила Николь на вопрос, обращенный не к ней.
Она все еще стояла неподвижно, все так же с опущенными вдоль тела руками. Кто из нас двоих первый обратится к другому? Заговорить первым означало построить настоящую фразу с глаголом, то есть употребить либо «ты», либо «вы» — от этого будет зависеть все остальное. Я обращаюсь на ты чуть ли не ко всем, но вот сегодня, в Б., к Николь?
— Мой муж просит тебя извинить его. Он не смог прийти. Он опоздает. В любом случае ты увидишь его очень скоро, у нас дома. Он сегодня ездил в Шафхаузен.
Пять коротких словно отрезанных ножом фраз, и неподражаемый, элегантный голос. Ей всегда был присущ гений молчания. Говорила она нехотя. Я даже дал ей прозвище «мисс Немая», в котором был также и элемент словесной игры, основанный на похожести этого слова на название ее улицы. «Я не молчаливая, — сказала она мне однажды, — я яростная. Я молчу, чтобы не кричать». Она сдержала слово: мы с ней никогда не кричали друг на друга, но в один прекрасный день возникла стена молчания. Стена молчания отгородила от меня госпожу Сильвен Лапейра.
— Мы не хотим держать вас здесь в плену. Наши друзья…
Удовлетворенная бабушка открыла дверь кабинета, увлекая меня за собой к гостям. Я не смог сдержаться и стал искать глазами Николь Эннер. Не пытаясь скрыть этого. Я снова подпал под власть своей стародавней вульгарной привычки, — не знаю уж, как этот порыв правильнее назвать: вульгарной привычкой или, может быть, бестактностью — оказавшись на ужине, на приеме, вроде того, где я был сейчас, или в путешествии, высмотреть в первое же мгновение какую-нибудь женщину и наброситься на нее с выражением симпатии и полупритворного, полуискреннего, но в любом случае непреодолимого вожделения. Я с благодарностью узнал и само ощущение, и сопровождающий его аромат былых времен.
Жена советника по культуре цепко держала меня за локоть. Она указывала мне дорогу между улыбками и рукопожатиями. «Вы опять встретитесь с госпожой Лапейра после дискуссии», — прошептала она. Я ничего не ответил. Я уже давным-давно научился смирению перед лицом третирующих меня свидетелей моих приступов горячки. Госпожа Ключицы принадлежала к лисьей породе; таких, как она, лучше не раздражать. Осмелев от моей пассивности, она прижала меня к буфету и с очень близкого расстояния доверительно спросила: «Как у вас сегодня будет, занятно или нудно?» Взрыв смеха. «Вы знаете, мой муж принадлежит к числу ваших страстных поклонников. Он наверняка будет задавать вам вопросы. Он был просто вне себя из-за того, что не сможет присутствовать на ужине. Хотя этот красавчик Лапейра… Да что там? Впрочем, вы сами увидите. Что касается нас, то это не наша чашка чаю».
Я заметил дверь, за которую люди удалялись, делая вид, что им нужно помыть руки, и спасся бегством. Стратегическое отступление. Судьба разметала мои когорты. Еще полчаса назад я выглядел хорошо подготовившимся к матчу атлетом, даже с небольшим допингом, а теперь вдруг оказался старым, предающимся тоске чемпионом с носовым платком, чтобы помахать на прощание, с платком, когда-то смоченным слезами, а нынче грязным комком лежащим на дне кармана. Я погрузил лицо в холодную воду и на какое-то мгновение замер, закрыв глаза и прижав салфетку к векам. Мне нужно было сосредоточиться. Дверь у меня за спиной открылась и закрылась, но никто не вошел. Должно быть, кто-то, увидев меня, испугался. Мною овладело чувство нереальности происходящего. Этот город, куда мне незачем было приезжать; эти люди, которым мне нечего было ответить и которым нечего было у меня спросить; договоренность, в соответствии с которой они тем не менее будут меня слушать в течение часа; этот мужской голос в квартире Люка; нестойкое возбуждение, сталкивающее во мне образы и мысли, причем с удвоенной силой из-за того, что после семнадцатилетнего отсутствия вдруг вновь появилась Николь Эннер, не изменившаяся и все же неузнаваемая, пустившая корни в жизни, о которой я ничего не знал, если не считать сообщений о том, что Сильвен Лапейра красивый мужчина, что он провел день в Шафхаузене и что он не был «чашкой чая» советника по культуре: мне не «освежиться» следовало бы, а принять душ, погрузиться в море и долго-долго качаться на волнах.
Двумя нажатиями пальца я выдавил из оболочки две дополнительные голубые пилюли. Они не были предусмотрены в программе, но, как мне показалось, обстоятельства вполне оправдывали некоторое смещение сроков их принятия. Солидная порция выпитой из-под крана горячей воды помогла мне проглотить их. «Что она подумает обо мне?» — спросил я себя, словно госпожа Лапейра застала меня за каким-то компрометирующим меня делом. Впрочем, разве ситуация, в которой я окажусь через минуту-другую, не является компрометирующей. Человек способен набраться смелости и снять с себя штаны, но желательно, чтобы в зале не было свидетелей. Мне было стыдно, а раз мне было стыдно, то следовало придать игре еще большую остроту, бросить свое сердце далеко вперед через препятствие. Внезапно я испытал потребность, чтобы сеанс начался немедленно, и когда какой-то старый молодой человек открыл дверь и посмотрел на меня с беспокойством, как бы опасаясь обнаружить во мне признаки недомогания, то увидел уверенного в себе, благоразумного, бодрого лектора и провел его через опустевший зал к низкой двери, ведущей на эстраду.
5. ПАРТИЯ
Председательница, стоя рядом со мной и дотрагиваясь, как это делают профессионалы, микрофоном до нижнего края губы, меня представила. Три минуты, не больше, она знала свое дело. Дабы жизнь казалась мне более приятной, она отпустила в достаточном количестве и сдобы, и меду. Когда отправляешься в плавание по незнакомому морю, то комплименты, даже крупнотоннажные, не кажутся чрезмерными. «Зал хороший», — шепнула, вставая, госпожа Гроссер. Зал — не совсем подходящее слово: это был университетский амфитеатр с очень крутым подъемом, так что лица располагались на уровне моего лица и далее выше; я был ими как бы окружен; настоящая крепость из лиц — впечатление необычное и успокаивающее. Были заняты все места — волна признательности — и даже некоторые ступеньки. Пока председательница говорила, я сквозь очки внимательно разглядывал публику. Бог с ними, с опущенными взорами. Когда же я встречал другие взгляды, то кое у кого намечалась улыбка. Ах, славные люди! «Лапочки вы мои, — подумал я, — я не собираюсь над вами смеяться. Досадно, конечно, что вам пришлось тащиться сюда из-за меня, но скажу вам искренне: мне это кажется нормальным и оправданным. И я вознагражу вас за ваше терпение, за повернутые в мою сторону ваши серьезные физиономии и даже за это шушуканье и этот смешок, которым обменялись, склонившись друг к другу, две сидящие внизу дамы. Я вам обещаю: через десять минут вы узнаете, почему вы шушукаетесь и над чем вы смеетесь. Не беспокойтесь».