За окном тьма и шел дождь. Их разделяло много лет, но славная штука память. Она словно взяла их за руки и отвела в их огненное прошлое.
Сержант ушел, а они, пьяные, в безотносительных друг к другу позах остались под мутной лампочкой в дыму. Феликс сидел боком к столу, тупо глядел в пол, видел Веру и говорил ей самые ласковые слова, какие только знал, капитан — к нему спиной, лицом в черное и мокрое окно, то слушал его бормотание, то в жестянке из-под бычков в томате тушил окурок, закуривал снова и наполнял стакан. Они все более хмелели, но не в силах были покинуть один другого. После третьей бутылки и, давно перейдя на «ты», Феликс сказал:
— Здесь работала Вера.
Капитан повернул к нему на удивление трезвое и такое ясное лицо, что оно показалось лицом другого человека, и Феликсу стало не по себе, но остановиться он уже не мог, и самое тайное о Вере, о Ванятке, о Фатеиче, о маме, Аде Юрьевне и власовцах стал исповедовать этому человеку. Капитан нависал над столом, полным объедков и фиолетовых потеков, внимательно слушал и подбадривал.
Наконец Феликс умолк и, пока капитан подливал, благодарно думал: какой редкий человеческий тип этот капитан, он умеет слушать. Обычно слушающий исключает рассказчика, а подставляет себя на его место, рассуждая, как поступил бы он в данной ситуации со своими возможностями, разумом и убеждениями. А капитан пришел на мою территорию и глядит на вещи моими глазами и без честолюбия, которое так и прет из каждого советчика, ведь в первую очередь он думает о себе и своем превосходящем положении, ибо дающий совет всегда на пьедестале.
Капитан сказал:
— Идиот ты, конечно, порядочный, но кто не идиот? Хорошо, что ты пишешь о наших, и ничего в твоей жизни важней этой рукописи не будет. А Вера — женщина, и если раньше фантазия и рисовала ей кое-что, то сейчас она ушла от тебя, старика, иначе и быть не могло.
Феликс понял, что капитан верит только в реальный исход, впрочем, он с ним соглашался, но втайне, как и всегда в своей жизни, надеялся на чудо, и если кто покушался на его сокровенное, живущее в нем подспудно, помимо разума, он замыкался, все более теряя его прекрасный, почти истертый узор. А капитан молчал, все более хмурясь и размышляя у окна, наконец хлопнул себя по лбу.
— Не прав я, не прав! — воскликнул он. — Мало ты рассказал про Веру, потому и ошибся, такие, как твоя Вера, еще не перевелись на Руси. Говоришь, сказала: «Верните все не ваше…» и «Разве может человек быть счастлив тем, что ему не принадлежит?» Какие красивые слова сказала. Чего ж ты не вернул? Чего не послушал?
Феликс забормотал о Натали, о том, что был ослеплен.
— Бесовки всегда красивы своей бесовской красотой, а ты не разглядел. Бесовка охмурит, опутает, выжмет как лимон, а потом к другому, а ты — на Колыму. Нет, парень, Вера баба настоящая. Она пойдет за тобой хоть в Сибирь. Ты должен ее найти, должен. Обещаешь?
Феликс, умиленный, пообещал.
— Встретишь — не теряй времени, обещаешь?
И опять лицо капитана было напряжено и удивительно трезво, будто перед Феликсом стоял другой человек.
— Выпьем за Веру, — сказал капитан, и Феликс почувствовал огромное облегчение и радость от того, что дал слово и теперь наверняка встретит Веру, и еще от того, что очень понравился капитан.
И когда тот проводил его до проходной, они еще долго пьяно изъяснялись и расстались друзьями. И вышагивая вниз, к трамваю, Феликс размышлял: теперь я связан словом, теперь увижу Веру. Он решительно полюбил капитана и уверовал — в нем спасение.
Утром Феликса вызвали к главному. И только он вошел, отметил, что вся «кодла» в кабинете — и Нудельман из Ялты, и Клара с базы, и фабричная раскрасавица Акралена Петровна колышет прелестями (ведь на каждом предприятии должна быть первая красавица и один умник философ), тут же кладовщик, местечковый философ, личность экстравагантная, конечно, тарелочник со связями с НЛО, сыроед с морковью и капустными кочерыжками в карманах, летом босиком, напрямую, впитывал энергию земли, а круглый год непокрытой лысиной улавливал космические лучи. Философ построил теорию экономической «сверхсправедливости в тоталитарном государстве». В главе «Общественная собственность и самопремирование» говорилось:
«Поскольку государственным законодательством забастовки запрещены и уголовно наказуемы и работник перед работодателем не имеет иных прав отстаивать свой экономический интерес, то воровство при социализме не есть акт аморального и безнравственного действа, а является законной акцией протеста, поскольку восстанавливает истину по недоплате государством за произведенный труд».
А растеряны-то как, словно уголовнички, и ненависть в глазах ко мне какая, подумал Феликс, и тут главный, багровея и без пауз, завизжал:
— Кто впустил на фабрику эту вонючую машину?! Почему во дворе человек с ружьем?!
Феликс объяснил, что машина эта — военная радиостанция, а военный объект должен охранять человек с автоматом, и постоят они во дворе, пока не подвезут детали.
Все уныло поглядели в окно, и лишь Нудельман поднял мутные глаза, полные тысячелетней невыплаканной печали, и проговорил в пустоту:
— Э-э-э, Иван гой-э-э-э, ты даже не поймешь, что сотворил против нас Всемилостивый.
— Положение неустойчивое, — изрек с дивана философ, — «шарик на ложке».
Главный над столом взъерошил седину и приказал:
— Рассказывай все, как было вчера, подробно.
Феликс рассказал.
— Говоришь, пили кубанский «Солнцедар», — и завизжал: — Бутылки, пробки, объедки, хоть из-под земли, быстро сюда!
Техничка не успела сдать бутылки, и Феликс нашел их в каморке среди веников и ведер. В мусорнике он отыскал жестянку из-под бычков и, удивляясь охватившему его возбуждению, поставил мусорные трофеи на стол перед главным. Маленький Ашот, шмыгая носом, изучил жестянку, ноготком поцарапал пропитанный в томате окурок и изрек:
— Консерва с Манькиного магазинчика. Сигареты «Шахтерские», фабрика Ростов-Дон. Это хорошо.
Феликс подтвердил, что военные принесли из магазинчика, расположенного напротив, именно закуску, а сигареты лежали под сиденьем в машине.
Главный поизучал бутылку и прочел по слогам:
— «Солн-це-дар», Кубань, Винтрест, — и с надеждой посмотрел на Нудельмана.
Первой оживилась Клара, поведя длинным носом от бутылки на столе к Нудельману.
— Может, и не так? Может, иначе? — спросила она и испугалась.
— Может, мимо, — облегченно погладил колени зам.
Зашевелился на диване, проскрипел пружинами и изрек философ:
— Положение, как я понимаю, очень даже устойчивое, — и воскликнул: — «Шарик в ложке!»
Качнула телесами Акралена Петровна и остервенела:
— Заткнитесь, полудурок! Всем известно, что у вас в башке шарика не хватает, — и Нудельману: — Это все вы, Нудельман, все пугаете, все накликаете беду, ишь как от вас мочой несет, а еще аптекарь! Не-е-ет, Нудельман, с вами в разведку я б не пошла. Мальчишки! Страх напрасен. Я предлагаю осушить бутылочку шампанского и наконец избавиться от этого старого дурака.
Пред застучал в графин, но, все, радостные, возбужденные, говорили, говорили, изрыгая абсурд и скверну. А Нудельман, словно куколка, съеженный в своем суконном лапсердаке, опустил ветхие руки и тоскливо глядел в окно. Феликс принюхался — да, от него действительно попахивало мочой, лежалым сукном, нафталином и еще чем-то. Феликс мучительно соображал, чем, и вслушивался в бормотание старика. Вдруг глумливый говор ушел на задний план, затем и вовсе стих, и Феликс вспомнил Марию Ефимовну и стариков на берегу, расцветавших в той ночи. Он неожиданно понял: Нудельман не просто глядит в окно, а сквозь военную фуру, грязный и мокрый забор и кучу металлолома видит пустыню под зноем, полную скорпионов иерусалимскую Стену Плача и сам первосвященный храм. Под тонкой пергаментной кожей, обтягивающей древний грушевидный череп старика, проявились черепные швы, а в стиснутых височных впадинах темнела, словно патина, бархатная зелень. И Феликс услышал чуть внятный шепот:
— Зачем Ты сделал так, что они пришли? Ты мудрый и Ты знаешь все лучше меня, и раз они пришли, да в таких числах, то, значит, их время. Возьми меня и освободи этих иудеев, они жадны, они только и ждут, чтоб их ударили тухлой рыбой по мордам. Они глупее араба, они не спасутся, а я спасусь. Направь меня в страшные тюрьмы, я выйду. Ты и раньше наказывал меня, накажи и сейчас, Справедливый. Но я должен увидеть святые стены Иерусалима. Сделай так, чтоб я умер под ними, и помоги мне найти палочки… — Он забормотал что-то о маленьких палочках, без которых трудно читать святую книгу.