Веки тяжелели. Солнце припекало, он блаженно думал: как прекрасен берег, и она на берегу, и неважно, что пепельной красавице понравился герой. Тайное предчувствие жило в нем — все не так просто.
Герой, прохрустев галькой, без спроса взял термос. Герой имеет право, подумал Феликс, термос — его трофей. В его стане бьют барабаны, свистят дудки и пьют кумыс, а моя голова воздета на шест и выставлена для позорного обозрения. Феликс улыбался и молчал, не ум, а чувство наполнило его печальным торжеством проигравшего. Германия, вспомнил он, переполненная топотом сапог и рыком меди, торжествовала геринговскими маршами «Летим бомбить Польшу». Маленькая испепеленная Польша из-под дымных локонов глядела на мир глазницами пожарищ, но где-то на чердаках играла в полтона скрипка, всего лишь одна, но она играла Шопена. Феликс, успокоенный, думал о Польше. Одни любят, конечно, Америку или Японию с их экономической мощью. А ему нравится Польша, маленькая, нищая, со своими полонезами, торгашами, но это ее гусары в бессилии и в порыве любви к своей стране, вооруженные лишь палашами, бросались на танки, танки сданы в утиль, а безвестные герои живут в памяти людской и славят родину. И пусть, думал Феликс, когда я летел над Карпатами, из леса всадили очередь в правую стойку, я не обижаюсь и люблю Польшу.
Герой наливает кофе в термосную чашечку и величественно преподносит даме. Она отказывается.
— Напрасно отказываетесь, — сказал Феликс, — это «Арабика». Кнут плантаторов на спинах чернокожих, крик в банановых джунглях, топот слонов.
— А что вы еще знаете об Африке? — оживляется она и берет чашечку.
— Знаю, что там растут бананы, водятся крокодилы и много обезьян, а людей в коротких штанишках никто из столовой не выпроваживает.
— Откуда вы все это так хорошо знаете?
— А мне рассказывал маленький кофейный джинн, который живет вот в этом китайском термосе. (Боже, опять понесло…)
Она улыбается и отхлебывает. Герой делает вид, что ничего не произошло, и продолжает с громогласной щедротой:
— Так вот, я говорю «режу»; если я буду только обнимать Клаудиу Кардинале и ни разу не поцелую ее, то русский народ мне этого не простит. Ну, «реж» и сдался: черт с тобой, кричит, целуй! Мотор! — Согласитесь, ведь не каждому приваливает такая удача! — он делает многозначительную паузу. Культурный слесарь на матрасе превратился в слух, студенты раскрыли рты и ловят каждое слово. Ба, однако, он дурак, подумал Феликс.
Герой сыплет справками, кто из знаменитостей с кем спит, и Феликсу становится тошно от пошлости, и ей, кажется, тоже. Он встал и начал собирать в рюкзак вещи.
— Китобой, — перебивает она героя, — ловите!
Феликс поймал мармеладку и тут же сунул ее за щеку, поблагодарил, взвалил на плечи рюкзак и подумал: мадам, вы уж сделали выбор! Так и должно! Что мой лобан против бутафорских погон? И что я против ослепительной улыбки и армянских анекдотов? Морщины на лице иль осколки в шее? Но все-таки он был переполнен органной музыкой.
Он окунул рыбу в море. Лобан уснул, его плавники уже не дрожат.
Вторично преподносить рыбу Феликс не стал, а молча поклонился. Герой хмуро поразглядывал ладонь, изрек:
— Постойте, я, пожалуй, с вашим ружьем сплаваю!
— Я не даю свои охотничьи принадлежности, — холодно ответил Феликс.
— Вы хотите быть единственным? — Он кивнул на лобана и очаровал улыбкой. — Ну, а если, скажем, Наталия Ивановна попросит? Вы тоже скажите «нет»?
Феликс вознегодовал на героя, на них всех, на себя самого, и голос его, готовый сорваться, прозвучал тихо, нервно, но убежденно:
— Видите каменную стену над морем, — указал ружьем он. Они разом повернули головы и поглядели на утес. — Так вот, если Наталия Ивановна соизволит пальцем шевельнуть, я посчитаю за счастье и полезу, не задумываясь.
Все засмеялись, и герой попросил:
— Наталия Ивановна, хвастунов надо учить, поведите бровью, шевельните пальчиком, и проверим, — и поязвил Феликса из-под козырька. — Наталия Ивановна, осчастливьте…
Студент-живчик, прищуря глаз, определил угол и изрек:
— У него ни одного шанса, он рухнет в валуны, что торчат из воды.
Феликс и сам знал, что не взберется. Но главное было другое: он полезет, во что бы то ни стало полезет, и молча ждал — прямой и торжественный, сознавая, как смешон, как катит градом пот и пергаментная бледность заливает щеки, но ничего не мог поделать и бледнел более. Наталия ж Ивановна сняла очки, задумчиво оглядела валуны под утесом и, покусывая дужку, посмотрела на Феликса. Ее глаза стали глубоки, и Феликс услышал звучанье той единственной скрипки с варшавского чердака:
— Если от меня что-либо действительно зависит, то я не желаю, — тихо, но твердо сказала она.
Феликс громче, чем хотел, выдохнул и только теперь почувствовал, как трясутся ноги.
— Но и отпустить вас так просто не хочу, потому что желаю, чтобы вы выкупали в море вот этот мой любимый маленький камушек. Он не был в море с прошлого года. Она сняла кольцо, полюбовалась и протянула Феликсу. Он видел мерцание камня в тонкой золотой оправе и иронично-насмешливый, не терпящий возражения взгляд и неожиданно для себя и для всех сказал:
— Нет, это может сделать каждый.
— А я хочу, чтоб вы, именно, вы, понимаете, вы!
— Позвольте мне, — вскочил живчик.
— Нет, — не глядя на живчика ответила женщина, протягивая Феликсу кольцо.
— Простите, — сказал Феликс, — я не выполню это ваше желание.
Он взвалил на плечи рюкзак, еще раз откланялся. Слесарь обозвал его хамом, а герой посоветовал послать его все-таки на скалу. Женщина так и продолжала сидеть с кольцом в протянутой руке, но в изгибе шеи, в сведенных лопатках было напряжение, каприз и протест. Феликс зашагал вверх по откосу, а мужчины заспорили. Но женщина молчала.
Феликс остановился над киношниками, и они засуетились у треноги, задрали головы. Режиссер в кепи козырьком назад разглядывал его в аппарат.
— Рыба, вкуснятина какая! — долетело снизу.
— Эй, малый, продай рыбину! — крикнул раскормленный шут в красной шапочке-жокейке.
Эта рыбина убита не для твоего необъятного чрева, подумал Феликс и промолчал.
— Ты что, оглох? Я же живые башни[2] плачу, — и потряс в кармане.
Феликс присел, завязал кед, они молча ждали. Потом отряхнул пепел с сигареты и так же молча, не удостоив их взглядом, пошел.
— Великолепен, — сказал «реж».
— Хорош, — согласились остальные и засмеялись.
У машины он свалил рюкзак, распластал, посолил и повесил рыбу вялиться на кипарис.
День клонился к вечеру. С площадки долетали хлопки по мячу, свистки судьи. А когда солнце коснулось гор и вода в заливе потемнела, трауром по отошедшему дню поплыло старое танго «Кумпарсита». Он подумал, что у наших война прошла под «Катюшу», у немцев — под «Розамунду», а его военной песней была «Кумпарсита».
С аккордами «Кумпарситы» к нему с мельчайшими штрихами и полутонами приходила война, а главное, он болезненно, будто с него стянули рубашку, ощущал свою голую, не защищенную броней спину и желал одного — стать под дерево или к стене, чтобы укрыть спину. А танго на скрипучих спицах аккордеона повело его воспоминания в тайну «его» ночи, первой ночи «его» войны.
В тот день на учебном аэродроме в Каче они ожидали комиссию для сдачи экзаменов. Комиссия не прилетела. Полковник сам организовал комиссию, а потом махнул рукой и сказал:
— Ребята, забудьте все то, за что мы вас ругали, вы настоящие летчики, летать умеете, а экзамены сдадите в бою.
Феликс получил петлицы с кубиками младшего лейтенанта, костюм коверкотовый синий цивильный, костюм парадный, кировские часы, сапоги хромовые парадные, денежное содержание, пистолет ТТ, две обоймы, фибровый чемодан, а главное, он получил назначение в ПВО Феодосии и новенький истребитель И-16 бис без бронеспинки (в училище летали без бронеспинок, они лежали на базе).
— Бронеспинку завтра полуторка привезет, — пообещал комэска и успокоил как мог: — Ты, парень, главное — мессера в хвост не пускай. Что бронеспинка? Она от пули, а мессер — истребитель пушечный, зайдет в хвост, ахнет, и бронеспинка твоя вместе с хребтом у тебя в животе. Так что осматривайся, парень, и вертись! Вертись…
2
После реформы были выпущены новые денежные купюры — большие «простыни» с изображенными на них кремлевскими башнями, отчего деньги в народе стали называть «башни».