«О чем ты говорил, Седой? Почему Фатеич молчит?» В воспаленный мозг вползла победная мысль: «Ты имеешь право, ты отсидел восемь лет, ты должен, ты должен!»
Черная крона надвигалась с каждым ударом каблуков, а черепа уже в кровавых пятнах. Кровь? Откуда? Я схожу с ума… Это шелковица… раздавленные ягоды.
Облупленная дверь пропустила без скрипа в сумеречный коридор. Столик, примус, кастрюля в солнечном луче. «Чужие!» Я уловил запах тухлой рыбы. Это был его запах, и он повел по скрипучим ступеням наверх к другой двери. Она легко подалась, и я ступил в кромешную тьму, в горячий смрад, и привыкал взглядом. А смрад, густой, липкий, вливался через горло в желудок. Я успел запахнуться, меня стошнило на пол, и я с ужасом подумал: он видит! И тогда из темного верха чужим голосом сказало: «Фелько приидет».
Назад! Сошел с ума! Ноги свинцовые, чужие, рука одеревенела на рукояти, а над головой уж тонко и весело запело: «Старый дуррак… рррк… ак!». Захлопало крыло, что-то посыпалось, в желтом, непонятно откуда проникающем свете я различил стол, заваленный обувью, кровать, тряпье. Под ногами загремел таз, расплескал воду, и вид свинцовой глади взбесил меня. «Старый дуррак… ак… ак…» — неслось сверху. Размахивая ножом, я швырял с кровати ватник, прожженную шинель, еще какую-то рвань — его не было. В бешенстве я сел и тогда увидел Фатеича позади себя у двери — неподвижного и восково-голого в облачке пара. Разглядел чугун под ним и плеть руки, и парализованное веко. Второй глаз, маслянисто-черный, зрил печально и не мигая. Он оцепенел в волокнах пара, лишь губы в небритой поросли кривились гусеницами, обнажая желтые плиты зубов. Тогда раздалось почмокивание, тихое, далекое. Я ощутил себя на дне мутного желтого омута и понял: тону. «Это он напустил воду! Это его рук дело! — вскричало безумие. — Быстрей! Быстрей!» Я вдохнул, как при нырке, и поплыл, минуя глыбы — стол, табурет, шкаф. Его лошадиная голова надвигалась из темноты, маслянисто-черный глаз глядел, глядел невидяще. «Вот он, вот он!» — ликовало безумие. Моя рука схватила горло. Но почему такое мягкое? Почему?.. Нужно что-то сказать, нужно… А что? «Старый дурррак!» — кричало далеко и сверху. Я швырнул Фатеича на кровать, и он, восково-желтый, раскорячился на тряпье с заломленной рукой. Я желал, чтобы он увидел нож, чтобы лицо искорежил ужас. Он не видел, и что-то сдерживало руку, что-то мешало. «За всех, — кричало во мне, — за Ванятку, за старика, за невинных, истлевших без гробов!» Но что-то мешало. И тогда в самое ухо прошептал давно забытый старческий голос: «Это легко, чуть ткни… Слепого старика легко…»
Сознание помутилось, и, как много лет назад, я решил — нужно железо! Над столом, над туфельной рванью мерцала сапожная «лапа». Я бросил нож и схватил ее, боясь вздохнуть, боясь пошевелиться. Я знал — за спиной смертельная опасность, и тогда, как и всегда в крайне тяжелые минуты моей жизни, я вспомнил о старике. Старик! Я звал тебя в лагерях, когда погибал, ты не спас. «Не тебе судить, — ответил старик. — Спасу! Оглянись!»
Страх безудержный, неуправляемый, сдерживающий руку мою, торжествовал за спиной, и, как тогда в лесу, я шептал: «Сейчас, сейчас раздастся выстрел». «Оглянись!», — крикнул старик. Я обернулся, и средь темной стены, как при вспышке молнии, успел увидеть позолоченную дверь и лысоголового серьезного человека в золотом пенсне, шагнувшего в нее. Успел увидеть и никелевый браунинг в его руке, наведенный мне в спину. Я прижал «лапу», и железо холодило грудь, а когда опять открыл глаза, бледный человек стоял уж опять в позолоченной двери, а браунинг был в кобуре, руки на поясе, ромбы на петлицах и орден на груди тускло мерцал. И тогда рядом, корчась и дергая волосатыми ногами в мутно-желтом свете, зашевелился Фатеич. Здоровая рука кралась под подушку. Там наган, безучастно подумал я, но в то же время понял, что присутствую при чем-то серьезном, настоящем, непонятном мне, и не шевельнулся, целиком положившись на судьбу.
Фатеич вынул из-под подушки Ваняткин требник. И впервые за много лет я услышал его, Фатеича, вкрадчивый голос:
— Фелько! Чертушко!.. Я сохранил, я ждал тебя. Все растерял — и погоны, и власть, и денег ни копья… а вот его… только его, — он беззвучно затрясся, роняя слезы. — Ты… ты, Фелько, «лапой» сапожной не бей, подушкой удави старика, без следа чтоб. Это быстро. Это легко…
Я схватил требник, мягкий, будто замшелый, и почувствовал, как оседает во мне дьявольская муть. И комната, и гнойный свет, вонь, и Фатеич на тряпье показались ненужными.
И чего я здесь? Что за ужасный нож в руке? Я постоял, шатаясь, и, испытывая нечеловеческую усталость, двинулся вон из кошмарного омута, опрокинув казан. И, выходя, краем глаза видел, как из него выкатился белый, как череп, известняк и зашипел в луже на полу.
— Фелько! — взмолился Фатеич. — Лужу-то, лужу затри!
Но я взглянул на стену — в золотой раме, во весь рост, написанный с нечеловеческим мастерством, жил начальник. Его тонкие стиснутые губы, словно в скобках, его миндалевидные наивные глаза грустно улыбались мне вслед.
Я хлопнул дверью, а безумие вскричало: «Уходишь? Уходишь? А как же те, что истлели без гробов? Уходишь? А Ванятка, а лагеря, а клятва твоя? Пшик — воздух один!» Но я волочил свой осевший купол по ступеням во двор, сплевывая, думая: будьте вы прокляты, все, и, стоя уже на белых голышах под солнцем среди слепящих тамбурчиков, среди крученых панычей, вдохнул полной грудью свежий воздух, а желудок съежился, и меня опять стошнило под будку голубей.
За штанину тряс мальчишка:
— Дядь, а дядь! Зеленого амазона видели?
Я не ответил, поплелся вон, оглядываясь на заклеенное газетой бельмовое оконце, зная, что Фатеич глядит мне вслед полным отчаяния глазом. А начальник-то и с портрета сойти не может, думал я.
Что-то мне мешало видеть. Я провел рукой перед глазами: козырек! Я разглядывал синюю, побитую молью фуражку. Что за чушь! Откуда? Никогда не было фуражки, мучительно соображал я. Фуражку швырнул в зеленую лужу и ощутил такой прилив поглощающей слабости, что обхватил акацию и слушал сдвоенные удары сердца под ладонью. А когда слабость прошла, побрел по переулку на непослушных ногах.
На углу был погребок. Я спустился под сводчатый потолок в прохладу, пахнущую кислым морсом.
— Водки! — крикнул я.
Буфетчик наполнил мутный стакан и бросил косточку на счетах. Я выпил. Ни вкуса, ни крепости. Вода, решил я и потребовал еще, но из непочатой бутылки. Буфетчик удивился, но бутылку откупорил и косточку щелкнул. Я выпил. Опять вода.
— Ты что, друг, водой торгуешь?
От удивления его брови заползли под черкеску, он отхлебнул из горла, поморщился:
— Какая вода? Чистый водка! — завозмущался, зашевелил усами буфетчик. — Эй! — крикнул в зал. — Иди попробуй бесплатно, скажи этому балбесу.
Два оборванца отхлебывали, смаковали, качали головами, свирепо пялясь на меня. Я сел за стол, смахнул с клеенки крошки и потребовал чистой. Буфетчик, пяля бараний взгляд, достал из-под прилавка бутыль, наполнил доверху стакан.
— Пей! Это тоже, скажешь, вода?
Я выпил. Вода. Лишь дух забило, и пот катился градом.
— Вода! — закричал я и увидел, что столики под сводчатым потолком плавали, мерцая клеенками. — Кругом вода! Потоп! Потоп! — закричал я.
Передо мной лица, глаза, вылезшие из орбит, трясут за ворот, звенят ордена.
— Деньги сперва плати, балбес! — кричал буфетчик и шевелил усами.
— За что, за воду? Был бы ты генерал, был бы ты начальник в золотой раме, вот тогда…
Тупо хрустнуло, сверкнули брызги. Боли не было, только удары — тук, тук, тук, метались лица, лампочка на потолке. Рот заполняла железисто-кислая слизь. Они подхватили, и мои ноги в помятых брючинах и грязных башмаках безвольно волоклись среди других топчущих ног по лестнице, в дверь, и легли на булыжнике среди бочек. Сапог ткнул в ребра, во мне екнуло, и наступила тишина.