Феликс тоже хотел поплавать с ружьем в бухте, но посмотрел на высокое солнце и решил сходить к маяку. Он достал из машины баклагу и, спугнув из колодца птаху, поднял зелено-пенистую бадейку, заполнил флягу, помылся пресной холодной водой, и пока растирался полотенцем, поглядывая на Натали, бадейка покачивалась, роняя серебристые капли. Затем он в плавках, а Натали в купальнике прошлепали по дорожке, на каменных плитках оставляя мокрые следы.
На столе их ожидал сипевший медно-зеленоватый самовар, горячий кукурузный чурек свежая брынза и холодная баранина в глиняных мисках. Под столом, в солнечных отливках, взбрыкивали ягнята, овца звала их, тихо блея, из сеней, но переступить порог не решалась.
Они сели за стол. Мария Ефимовна, спустив с головы платок, обнажила седые волосы, и Феликс тайком отметил, что зоб у нее разросся и подступил к самому подбородку. Ее рука шмыгнула в вафельную пачку, пошуршала мышкой и вернулась ни с чем, она виновато поставила пустую пачку на стол, и Феликс пожалел, что мало привез сластей. Но Натали сбегала в машину и поставила на стол перед Марией Ефимовной коробку великолепных шоколадных конфет. Старуха в изумлении склонила голову на бок, как Карай, и Феликс подумал, улыбнувшись, что это движение у них фамильное — умные животные, долго живущие с людьми, подражают своим хозяевам. Налюбовавшись, Мария Ефимовна выбрала конфету на огненной салфеточке и сказала:
— Утром кефаль на мели сверкала, дед видел.
Феликса будто шилом кольнуло. А Мария Ефимовна, довольная и разомлевшая, разломила конфету, поизучала белую начинку, затем отправила в рот половинки и вытерла руки о передник. Но Натали снова подвинула к ней коробку, и старуха, довольная, бормотала:
— Раз Феля приехал, то будем с рыбой, а то как греков выслали, у моря живем, а рыбы не видим…
Феликс, охваченный охотничьим азартом, видел себя на глубине на «большом барьере». Он-таки сорвал ритуал утреннего чаепития, схватив кусок баранины, и, дожевывая на ходу, поспешил к машине. Он надел кеды на белый шерстяной носок, ситцевую рубашку в зеленый горошек и жокейскую шапочку с надписью «Мюнхен». Натали в сомбреро и в пепельном купальнике ожидала на берегу с ружьем в руках. О ее ноги, улыбчиво-беззвучно разевая рты, ласкалась пара симпатичных длинноногих кошек, огненно-золотистых, с широко расставленными глазами и с таким же огненно-длинноногим табунком котят-подростков с вибрирующими торчком хвостами и с таким же блаженным прищуром голубых глаз. Карай с почтением смотрел на кошачий клан, ревниво повизгивал, но не подходил. Феликс подумал, что Натали с золотой челкой под принца и широко расставленными ласково-голубыми глазами похожа на члена кошачьего клана.
— Ты о чем думаешь? — улыбнулась она. — Похожи?
Она прижала кота к щеке, тот блаженно щурился голубыми глазами, беззвучно разевая рот и вытянув вперед лапы. Феликс не поленился, достал из машины аппарат и щелкнул слайд.
Они двинулись к маяку. Из-за зеленого холма, белевшего оскалом известняка, маяк подмигивал рубиновым глазом циклопа. До забора их провожал мяукающий кошачий табор, но Натали закрыла калитку, и коты расползлись в крапивные джунгли, лишь Карай преданно трусил следом. Феликс в сердцах сплюнул, зная, что коротконогого Карая назад придется нести на руках, и швырнул камень. Карай постоял, посмотрел укоризненно и снова поплелся следом. Они взошли на холм: до самой морской синевы лежала пологая степь. Дорога то сбегала с холма вдаль, то, теряясь в полынной шубейке, обвивала косогор и, отстучав ритмы по известковым ребрам, пряталась в овраг, чтобы у берега, у самой синевы, выползти к грязно-рафинадным осыпям и стать самой такой же грязно-белой и обвить красную шею маяка там, на мысу. Феликс подумал, что ландшафт полуострова мягок и округл, и даже морской горизонт, сверкающий золотистой чешуей в утренних лучах, чуть уловимо гнется, лишь маяк на мысу — бездушное творение рук человеческих — визжит огненным цветом и прямолинейностью форм, бросая вызов природе.
Но Феликс знал, что взойдет солнце, разбелит дали, высохнет роса, и маяк потускнеет и закривится в полуденном зное у белой оторочки прибоя.
Они полюбовались и пошли. Натали шлепала вьетнамками, Феликс же аккомпанировал звяканьем кофейных зерен в кумгане. Его тень пронизала дорогу, а ее — двигалась грибом, вспугивая кузнечиков. Феликс вспомнил, как в городке они покупали Натали сомбреро. Его мяли в давке, и он въезжал локтями в чьи-то животы, но игра стоила свеч, сомбреро понравилось и, главное, шло: голова Натали гордо плыла, будто под кольцом Сатурна, из-под полей выдвинулись подбородок и чуть разомкнутые губы, впадинки на щеках пересекались алыми тесемками, собранными на груди в узел. Феликс тайно любовался Натали.
Карай отстал, и это было хорошо. Но не успел Феликс порадоваться, как Карай на дороге запылил клубом, сел и стал яростно грызть блох. Потом он скрылся в зарослях дикой мальвы — над ним качались стебли, треща семенами в коробочках, взлетали целые рои кузнечиков, распуская малиновые подкладки крыльев.
— Феликс, а что позвякивает в рюкзаке? — спросила Натали.
Великолепное было утро. Тихое море спокойно мерцало, и лопасти пропеллера на маяке лениво догоняли друг друга, охота обещала быть хорошей, и у Феликса было шутовское настроение.
— Разумеется, кофе, — ответил он. — Мадам любит кофе?
Она подняла голову, сверкнув из-под полей сомбреро настороженным голубым взглядом, кивнула.
— Конечно, так и должно быть. Разве найдется человек, который бы публично отрекся от Стендаля или, скажем, от Льва Толстого? Разве найдется женщина, которая не любила бы кофе и сигареты «Фемина»? Ведь господин Ремарк так красочно описал, как вкусен кофе, как элегантно держать чашечку и созерцать мир сквозь парок, как приятно вдыхать аромат под звездным небом, отхлебывать кальвадос и, конечно же, любить. И тут же появились утонченные знатоки «кофе с коньяком», «кофе без коньяка», «кофе по-турецки» и только Мокко, только Харрари, и только пополам с Арабикой и с черной пенкой или без черной пенки. Ну, естественно, ценителем был бы я, — заключил Феликс. — Я имею на это право.
— Почему ты?
— Хотя бы потому, что по матери я урожденный Снежко-Белорецкий — дворянин.
Натали поджала пальцы ухоженных ног, и вьетнамки перестали шлепать. Шли молча. Но она не дала ему долго поторжествовать.
— Феликс, а мне нравится, когда ты юродствуешь. Вспомни, у нас началось все с кофе, который ты так тонко ценишь. Вспомни, как ты наполнил чашечку какой-то бурдой, что-то нес о кофейном джине и кнуте плантатора, но при этом был сама любезность.
— Тогда я очаровывал. Теперь ты укрощена, стреножена и волочишься по горячей пыли, держась за хвост моего верблюда, под трезвон кофейных бобов, и этот звон и аромат для тебя милее улыбки киногероя.
— Ну и нахал, — рассмеялась Натали, — однако о киногерое не забыл. Может, рано торжествовать? Продолжай.
— Когда же на берегу из скал голубой дымок потечет в небо, и огненные языки оближут брюшко кофейника, я не брошу в тебя камнем, не прогоню. Нет! Слушай, как бурлит в моем котле, и пяль потайной и влюбленный взгляд в мой обожествленный профиль.
— А дальше?
— Дальше ты будешь на корточках молча ждать, когда я брошу кость, и поднимешь крикливую возню с другими женами.
— Других не потерплю.
— Почему? Ты будешь старшей женой, а так приятно поколотить более молодую и красивую.
— А сколько ж лет будет молодой?
— Четырнадцать.
Она опять кольнула взглядом из-под шляпы.
— И ты обещаешь дарить мне окурки до того, как зачадит фильтр?
— Конечно. И вся кофейная гуща тоже твоя.
Так, дурачась и посмеиваясь, они пришли к мысу. Под красными фермами маяка по серебристо-полынной мураве разгуливала стайка белых чаек, смело разглядывавшая их. Феликс по тропинке сбежал к воде и опустил рюкзак на плоскую глыбу. Натали бросила в воду вьетнамки, и они будто вмерзли в ртутную поверхность моря. Сама же босиком зашлепала по береговой черте. Одна нога оставляла след на сиреневом ракушечном песке, другая ступала в воду — в мягкую, будто черный бархат, траурную канву водорослей. Карай полакал соленой воды и выкупался, отрясся, не забыв обрызгать вещи. Феликс натянул брезент меж глыб и, когда тенистое ложе для Натали было готово, закурил.