Пропеллер на маяке стоял, был полный штиль, и в зеркальной воде черно дымились водоросли, тушью выливаясь из глубин. Феликс знал, что это погружается гряда, и лишь там, в море, она выглядывает над гладью белой полированной черепушкой; знал, что сейчас море чуть вздыхает, а черепушка еле шевелит золотым веником водорослей, но бывают и странности на этом месте, заставлявшем Феликса быть предельно напряженным. Ни с того ни с сего, вроде б и ветра нет, и пропеллер на маяке не провернется, а черепушка, там в море, вдруг оденется белой чалмой, взмахнет водорослями и зеленой головой выглянет из синевы на мир, и снова полный штиль.
Феликс поразмышлял, бросил в воду окурок и стал поспешно снаряжаться, затем в ластах и зеленом свитере, заправленном в плавки и перетянутом ремнем, с ружьем в руке вошел в море по колено и лег животом. Тут же перед лицом завибрировала пара удирающих хвостов. Он не понял, какие это были рыбы, но все-таки подосадовал. Вода была теплая и желтовато-мутная, как столовский чай. Он проплыл вдоль гряды, схватился за грязно-зеленые в серебристых пузырьках водоросли, выдвинул ружье в просвет между плоским, как стол, камнем и мерцающей в полуметре поверхностью, свесил ноги над глубиной и стал ждать. Он забыл побриться, а вода просачивалась в маску, и это раздражало его. Минут двадцать до ряби в глазах он всматривался в синеву, но она была пустынна. Лишь солнечные иглы пританцовывали и, как всегда в безрыбье, его начало подташнивать.
Наконец из синевы возникло мутно-белое пятно, будто голова младенца. Он вздрогнул и приготовился — но это оказалась гигантская ядовитая медуза. Вот уж и крест отчетливо залиловел на ее голубом темени. Пелема! Он оттолкнул ее ружьем, она кувыркнулась, распахнувшись зонтом, под ним оранжево и изумрудно засверкали маленькие, прятавшиеся там рыбешки. Медуза снова собралась в шар и запульсировала в глубину, потянув студенистый пакет щупалец. А кефаль все не шла. Феликс уж подумал: не сплавать ли на песок? В это время года камбала зарывается в донные барханы, ее трудно заметить под ползущим по песку солнечным кружевом, но если увидишь, если хватит духу донырнуть, то можно и пригвоздить гарпуном к песку плоскую, как поднос, рыбину, а вытаскивать ее легко, идет, не сопротивляясь, попади только ближе к голове и задай нужное направление. Не иначе как меня перехвалила Мария Ефимовна. А как же хочется выудить лобана! Даже кастрюльки с сельдереем и укропом принес, и в такую-то даль, думал Феликс, держась за водоросли и вглядываясь. Он поднял голову, чтобы вылить из маски просочившуюся воду, и снова будто щелкнул овальный слайд. Он давно плавал, а все не мог привыкнуть к мгновенной смене миров: то перед лицом синь и глубина — мир крабов и рыб с невесомостью и медлительными ритмами, то выглянешь — и светлый мир солнца далеких степных горизонтов и парящих птиц.
Рыба не шла, и Феликс решил отдохнуть и согреться. Он подплыл к скале, черепушкой торчащей из воды, заполз на нее и животом лег на горячую и гладкую поверхность. Невдалеке ноздристой кремовой стеной высился берег. Местами он нависал зеленым козырьком, роняя в синь обломки, и они позвонками белели в воде. Феликс наконец увидел красное сомбреро. Натали нагишом, сливаясь цветом тела с известковыми глыбами, собирала топляк, и он подумал, что вернется она в столицу загорелой мулаткой, а вот топляк собирает напрасно, сегодня не забурлит в моем котле, не выглянет сквозь парок из сельдерея оловянный рыбий глаз.
Феликс подумал, что сегодня он похож на пляжного пижона — есть такой тип разбитных охотников. Они хорошо сложены, вежливы и, конечно, как минимум кандидаты наук. И поскольку в нашем море «мероу» и рыбы-меч не водятся — они охотятся на большого белого горбыля. Но плавают они, шумно шлепая ластами, далеко вокруг вспугивая рыбу, потому и не видать им белого горбыля, даже зеленуху загарпунивают редко. Зато на берегу, среди живописно разбросанных заморских тряпок и баулов, они умно рассуждают о парусной оснастке яхт, об островах в Океании, мужественно отхлебывают ром и устраивают стрельбища. Их акулобойные гарпуны из американских ружей в щепы разносят дубовые сваи, их женщины ахают и пялят влюбленные глаза, а юшка в их котлах жидкая, зеленушная. Но главное не юшка, а то, что они и их знакомые, и все прочие знают, что в этом году на южной ривьере было сафари на большого белого горбыля.
Сидя на горячей белой скале и отогреваясь, Феликс вспоминал, как они немеют на полуслове, когда он пересекает их лагерь с парой лобанов. Они отводят взгляды, будто ничего не произошло. И тогда раздается женский вскрик, потому что женщина никогда не прощает фальши, если, конечно, не фальшивит сама. И какая женщина упустит случай кольнуть своего кумира.
Возглас следует с утонченным коварством, восторгом и удивлением: «Мальчики, рыба, рыба-то какая, нет, вы только посмотрите, какая рыба!» Мальчики молчат, но на другой день плавают до тошноты и тоже молчат. Женщины толкают их локтями и шепчут: «Посмотрите, абориген снова несет». На третий день они «созревают». Они унижены, испепелены и готовы носить рюкзак Феликса. Им нужна информация. Нужен любой ценой белый горбыль. Они предлагают себя в послушные ученики. Феликс не учит их. Для чего? Горбыль для них просто убитая в сафари этого сезона рыба, широко разведенные руки и увеличенное фото там, в КБ над электронной машиной; горбыль для них — самоутверждение, а природа — всего лишь декорация, которую взрывом или экскаватором можно безжалостно изменить, и они изменят ее, чтобы доказать себе, что они что-то могут. Они считают, что человек может все. И в своих КБ прокладывают путь к звездам, и, наверное, полетят. Пусть их. А белые горбыли пусть останутся в море. Я люблю их, глупых, пучеглазых, серебристых, думал Феликс, и, когда нырнув, смажу — не печалюсь, а когда попаду и выужу одного, то это только честно (нырять к ним в синее и темное царство не так уж и безопасно). Когда-нибудь они меня победят. Однако, решил он, размечтался же ты, в воду пора.
Он натянул маску и только сполз в воду, как в голубизне с десяток рыбин просверкали за валун. Поздно. В воде, как в воздушном бою: победит тот, кто увидит первый. Экая досада! — думал он, до боли в глазах вглядываясь в голубизну.
Неправдоподобно, но факт — рыбу сначала чувствуешь, потом видишь, и его, размышляющего и полусонного, пронзил сигнал тревоги. Он выхватил из водорослей ружье и тогда увидел лобанов — целую эскадрилью, растянутую цепочкой вдоль стены с той стороны гряды. Он нырнул, извернулся вдоль стены и направил вверх ружье.
Пустынна ртутная поверхность, лишь кривится отражение маяка на красных ногах да зеленого берега. Как красиво выглядит это из глубины, надо показать Натали, подумал Феликс, и тогда появились рыбы. Первым выплыл веретенообразный и блестящий лобан. Мал, решил Феликс и пропустил его, пропустил и еще пару каких-то вялых, и еще нескольких, тоже невеликих. Боже, задыхался Феликс, они пройдут — стреляй! И тогда на красное отражение маяка наплыл его лобан, пучеглазый и огромный, как серебристый дирижабль. Феликс нажал. Ружье мягко отдало, а стрела, пронзив рыбу, ушла за ртутную гладь.
Лобан опустил нос и пошел на дно, окруженный кровавым облаком. Феликс увидел, что гарпун пробил голову, вытянув в межглазье леску.
Феликс прицепил лобана к поясу, перезарядил ружье и, нашарив в скале выступ, взялся за него. Вдали, в солнечных иглах, пропестрела нос к хвосту пара кефалей. Потом из-за гряды вышла крупная самка синегилиха, она была уродом.
Позвоночник был изогнут, а хвост вынесен наверх, как у транспортного самолета, в глазах безысходность и трагизм. Увидев Феликса, она заторопилась к берегу, но ход у нее был мал, и Феликс не промазал бы, но стрелять в калеку не стал. Он был далек от мысли, что выстрелом можно совершить милосердие или улучшить потомство, пусть природа — то ли клювом дельфина, то ли клешней краба — хранит гармонию. Впрочем, синегилиха прожила до сих пор, подумал Феликс, проживет и еще. Дело она знает, потому и ушла на мель: там, среди булыжников не только дельфин, но и луфарь не возьмет ее.