А постепенно, уже ближе к окончанию института, понял Владимир Антонович, что не только в угнетении дело, не только в том, что мамочка все еще считает его ребенком и все за него решает, — нет, и на жизнь они с мамочкой смотрят по-разному. Появились темы, на которые с мамочкой невозможно говорить. Например, про новых дворян, которые вс„захапали в жизни. Мамочка и сердилась, и пугалась одновременно:
— Ну что ты говоришь?! Никогда так больше не говори! У нас все делается для народа — а для кого же? Просто сразу не успеть для всех. А кто выдвинулись, они что же — не народ? Они самого пролетарского происхождения. Или крестьянского, как я. Наполовину пролетарского, наполовину крестьянского. Просто страна такая большая, что не хватает на всех. Но постепенно у всех будут квартиры, вот увидишь. Мы же работаем.
— Когда — будут? Когда дедушками? Так и проживут всю жизнь в трущобах?
Как раз тогда мамочкиными молитвами они получили эту квартиру — совершенно законно, в порядке очереди, но даже законная очередь у исполкомовских служащих подходит быстрее и глаже. Получили квартиру, но Владимиру Антоновичу приятно было сознавать, что он не продался за квартиру, что думает и чувствует по-прежнему.
— Какие трущобы?! — мамочка и вовсе ужасалась. — Что ты говоришь?! Никогда не произноси такого слова! Трущобы только у них — на Западе!
— Трущобы! — с удовольствием повторял он. — По пять человек в комнате, по десять хозяек на кухне — самые настоящие трущобы! Просто мы боимся слов!
Мамочка всегда боялась слов. Сколько у нее таких табу: «трущобы», "нищета", «бездомный». Был период, когда Владимир Антонович находил особенное удовольствие в том, чтобы пугать ее:
— А жить на семьдесят рублей — не нищета?! А если вдвоем, втроем?!
Или:
— Ах, я забыл, у нас не бездомные, а бомжи, которые сами во всем виноваты, которые преступники, потому что им жить негде. Им за это новый срок лепят, как бродягам в средневековой Англии.
— Да что ты говоришь?! Не смей! У нас самое гуманное построение!
От волнения мамочка путалась, соединяя слова из разных, но одинаково привычных ей клише — в данном случае из "самого гуманного общества" и "построения коммунизма".
Но недолго Владимир Антонович пугал мамочку подобными вольнодумствами. Сколько-то времени он спорил с нею искренне, еще сколько-то забавлялся, глядя на мамочкин испуг — такую он освоил форму протеста против мамочкиной опеки, — но наконец подобные забавы наскучили, и он перестал заговаривать с нею на серьезные темы. Так и знал: об этом с мамочкой говорить бесполезно, и об этом тоже, и еще об этом, и еще, и еще — да обо всем, что не касалось самых конкретных тем: иду туда-то, купил то-то. О том, куда идет, он бы тоже с удовольствием не докладывал, но мамочка расспрашивала неукоснительно, будто он все еще учится в школе, притом в младших классах: "Куда идешь? Когда вернешься?" Он злился, но докладывал.
Как вообще все повторяется в жизни. Вот не любит Владимир Антонович свою мамочку — никому не признается, но про себя-то знает, — однако во многом он, пожалуй, похож на нее? Вот и собственную мамулю — бабушку Владимира Антоновича — мамочка не любила. Причин тому Владимир Антонович никогда толком не знал. (Потом, много лет спустя после смерти бабушки, Ольга рассказывала, будто бы в молодости мамочка безумно кого-то любила, а бабушка ей помешала, — Владимиру Антоновичу трудно было представить мамочку безумно влюбленной, но если правда, как же сама она могла потом воевать против Евы?! Получается какое-то извращение, месть за собственную изуродованную жизнь!) Жили они все тогда в коммунальной квартире, в одной, но очень большой комнате, и вот однажды во втором или третьем классе он пришел домой и увидел, что в комнате перестановка: бабушкина кровать, прежде стоявшая у стены примерно на половине расстояния между окном и ненужной давно уже печкой, теперь задвинута в угол к этой самой печке и отгорожена двумя шкафами. Получился как бы полутемный чулан, в котором бабушка и лежала все время, потому что у нее болели ноги и ходила она мало. Мамочка так и объяснила: "А то лежит посреди комнаты, никого в гости позвать неудобно!" Володя не очень любил бабушку и раньше, потому что та всегда обращала к нему лишь несколько назидательных фраз: "Кушать надо как следует, кушать!" или "Уроки надо делать со свежей головой, а потом играть!", ну а теперь, когда он убедился, что мамочка тоже не любит бабушку, то и вовсе перестал ее слушать, а на очередное назидание ответил: "Не приставай ко мне, ты!" Бабушка на время и перестала приставать, лежала в своем закутке тихо, но потом сделалась разговорчивее — много позже Владимир Антонович понял, что с этой разговорчивости и начался бабушкин маразм, — и все время старалась рассказать, как она в молодости работала горничной у штатского генерала; особенно старалась бабушка рассказывать о своем горничном прошлом, когда кто-нибудь приходил, и тут мамочка досадовала вдвойне: и оттого, что мешает разговаривать, и оттого — и это тоже Владимир Антонович понял много позже, — что бабушкина работа в горничных как бы подмачивала мамочкино рабоче-крестьянское происхождение. Действительно, можно ли горничную считать чистой пролетаркой? "Расскажи лучше, как в вашей деревне на сенокос ходили!" — призывала мамочка, но этот излюбленный народниками всех времен сюжет почему-то совершенно не волновал бабушку, и она гнула свое про посуду, которая была у ее генерала, или про платья генеральши, или про обеды, а заодно и про вороватую кухарку Таньку, которую она, бабушка, лично и разоблачила, явно нарушив тем самым пролетарскую солидарность. Последний рассказ особенно скандализировал мамочку, так как неизбежно компрометировал ее саму в глазах ее исполкомовских друзей: ведь яблоко от яблони… Постепенно бабушкин маразм стал явным для всех: она вставала ночью, пыталась куда-то идти, а мамочка кричала: "Да перестань ты шаркать, спать не даешь!"; прятала объедки под матрас, а сверху тот же матрас пачкала естественным, так сказать, путем. Установился в комнате тот самый запах, который нынче здесь, в квартире, уже от самой мамочки. Соседи ругались, потому что запах доносился и в коридор. Мамочка пустила в ход свои связи, и бабушку наконец забрали в сумасшедший дом, в старушечье отделение. Стоило это мамочке таких усилий и волнений, что и сама она почти сразу попала в больницу — с сердцем. Бабушка пробыла в своем сумасшедшем доме месяца два и благополучно умерла. Мамочка еще лежала в больнице, врачи не советовали ей выписываться ради похорон, и она не стала, "чтобы не пошло насмарку все лечение". Похороны организовала главным образом Ольга — она училась на втором курсе и тогда уже была сверхэнергичной девицей, — к тому же мамочкины исполкомовские знакомые очень помогли, так что все сошло вполне пристойно. Народу, правда, пришло совсем мало — так откуда взяться народу? Подруг у бабушки давно не было. Ольга с Володей очень радовались, что бабушка наконец умерла, но, разумеется, на людях вели себя тихо и скромно. Только когда ушли все посторонние, они взглянули друг на друга, расхохотались и стали скакать по комнате…