Раньше и думать нельзя было предъявить мамочке какие-нибудь претензии! Но теперь она все равно сразу забудет, что ей говорилось.
— Я не спрашивала об одном. Я просто зашла спросить. Навести справку.
— О чем?
Глупо, конечно, пытаться доказать мамочке, что она ничего не помнит.
— О том, о чем спрашивала.
— Ты два раза подряд спросила, не звонила ли сегодня Ольга. С интервалом в одну минуту.
— Вот-вот, правильно! Я прекрасно помню, о чем я спрашивала. Просто оговорилась. Я хотела справку, не звонила ли тоже Сашенька?
Сашка — племянница. Девица весьма бойкая и решительная, вся в Ольгу, так что полумужское имя ей очень идет. И так же, как Оленька — любимая дочка, Сашенька — любимая внучка. Павлик — куда менее любимый внук — наверное, потому, что постоянно на глазах.
— Нет, и Саша не звонила. Извини, я работаю.
— Кто тебе не дает? Я сама тебя воспитала, что работа — главное в жизни.
Мамочка снова сплюнула и исчезла.
Сплевывает она постоянно. Не грубо харкает, а почти незаметно избавляется от слюны — таким движением, словно соринку с губы сдувает. Но все-таки сплевывает. Пока мамочка работала, она строжайше соблюдала официальность во всем, в том числе и в медицине, не признавая никаких отклонений "от рекомендаций профессуры", но, уйдя на пенсию, стала впадать в медицинские ереси, читать гуляющие по рукам шарлатанские рукописи и вот где-то вычитала, что "со слюной выделяются из организма грязные шлаки" и потому слюну ни в коем случае нельзя проглатывать, но нужно "выделять естественным путем" — попросту говоря, непрерывно плеваться. Что она и делает. Потому что очень заботится о своем здоровье и хочет прожить еще долго. Про то, звонила ли сегодня любимая дочка, — не помнит, но, что нужно "выделять слюну естественным путем", не забывает ни на минуту!
Впрочем, полбеды, если бы только сплевывала. Жить бы и радоваться, если бы только сплевывала! Нет, каждую минуту может произойти и худшее. Точно, не прошло и получаса, как снова открылась дверь, но на этот раз заглянула Варя.
— Пойди, полюбуйся: опять мыть после нее!
«Она», "нее" — в этой семье понятно, о ком речь. И почему надо мыть пол, надо застирывать белье — тоже понятно без дальнейших объяснений. У совсем еще маленьких детей и совсем уж маразматических стариков "конечные продукты обмена", как иронически формулирует Павлик, выделяются беспорядочно. Ну, стирка пеленок хотя и утомительная работа, но все же и милая — о пеленках легко говорят с друзьями, о пеленках острят юмористы. И запахи детских выделений — совсем другие запахи. Смешно вспоминать, но пока Павлик пачкал пеленки, запах его младенческого кала Владимиру Антоновичу даже нравился: что-то чудилось свежее, здоровое. Совсем не то — старческие недержания. Войдешь в квартиру со свежего воздуха — сразу поражает застоявшийся запах. Потом, правда, когда посидишь, перестаешь ощущать. Но все равно неудобно позвать людей в гости — ну кроме самых близких. Уже года три почти никто и не приходит. К Павлику девочки не заглядывают — тоже небось стесняется, гуляет где-то на стороне. Когда Сашка в качестве любимой внучки явится раз в месяц, всегда капризно выговаривает двоюродному брату: "Ну, Павка, живешь как медведь! Все бы у тебя здесь перетрясла!"
Еще счастье, что квартира у них трехкомнатная: у Павлика своя комната, у Владимира Антоновича с Варей большая семнадцатиметровая и у мамочки своя. А если бы не было у мамочки отдельной комнаты, кто бы выдержал с нею вместе? К ней и войти-то страшно: все разбросано, куча каких-то тряпок преет в углу, любимые мамины пластинки (вторая ее страсть после телевизора — проигрыватель) валяются прямо на вечно не прибранной кровати. Сколько Варя пыталась наводить порядок — бесполезно. Ольга, бывает, зайдет, нашумит, по своему обыкновению, чего-то повыкидывает — через два дня та же куча тряпья на том же месте. А прямо сверху кучи, опасно накренившись, — громадный чемодан, каких теперь не купишь: картонный, оклеенный сверху коленкором, не то дерматином, с прибитыми уголками. Мамочка постоянно роется в своем знаменитом чемодане, а когда он окончательно съезжает на пол, зовет Владимира Антоновича поднять его и взгромоздить на тумбочку, с которой этот монстр непостижимым образом снова перекочевывает на кучу тряпья.
Обо всем этом неудобно говорить с посторонними — да, наверное, и не нужно, — но это есть, это каждодневная жизнь, никуда от такого бедствия не спрячешься. Судьба. Как раньше выражались: крест.
Кстати, крест этот имеет дополнительную перекладину: пачкает не только мамочка, но и ее любимая кошка Зоська. Зоське не то четырнадцать, не то шестнадцать лет, она тоже уже выжила из ума — и часто забывает дойти до уборной, где в углу и ее поднос с рваными бумажками. Давно надо было бы усыпить впавшую в маразм кошку, но мамочка не дает, мамочка повторяет, что ее Зосенька необыкновенно умная. И мамочка же за Зоську прячется: если Варя не выдерживает и тычет мамочку носом в очередную лужу (фигурально, разумеется!), мамочка всегда кричит: "Это не я, это Зоська!" Сколько Владимир Антонович ни повторял, что бесполезно ей говорить, все-таки раз в месяц примерно Варя не выдерживает.