— Ну открытки — ладно.
— А смотри, дядь Володь, как она газеты читала. Под матрасом. Без противогаза не входить!
Сашка приподняла матрас. Ударил запах уже не мочи — аммиака. Прямо на кроватной сетке оказалась груда влажных спрессованных газет. Не груда, а масса. Владимир Антонович шагнул назад и напомнил, задержавшись в дверях:
— Так аккуратнее с документами. И вещи — которые самые любимые.
За его спиной Павлик что-то сказал и засмеялся.
Владимир Антонович долго и с наслаждением мылся. Участвовать в домашнем субботнике он не собирался. Павлик с Сашкой явно старались для себя, демонстрируя, что бывшая комната их дорогой бабули — теперь их собственность. Ну а если мамочка выйдет из больницы?! Вон она какая сейчас бодрая! Владимир Антонович даже заспешил из ванны, так ему не терпелось задать этот вопрос!
— А если мамочка благополучно срастит ногу и вернется, что вы ей скажете? Почему выкинули ее вещи?
— Мы же не все выкидываем, — заступилась Варя. — Если у нее что новое, хорошее, мы оставляем. Мы гниль выкидываем, чтобы не дышать этой гадостью. Чтобы и ей не дышать, между прочим. Вернется, будет дышать свежим воздухом. Еще и спасибо скажет. То есть она-то ни за что не скажет, но все равно и ей польза.
— А Зоська где? Напугали ее совсем вашим погромом?
— А я и Зоську — кьебенизировал! — захохотал Павлик. — Тоже от нее запах. Теперь, когда бабуля не пахнет, чего ж здесь Зоська будет вонять?!
Владимир Антонович вообще никогда не любил кошек, и Зоську в том числе. Терпел, раз мамочка любила. Но все-таки ему стало неприятно. Вспомнил, как совсем недавно мамочка сказала: "Вы бы и меня рады усыпить — как кошку".
— Куда ж ты ее?
— А в мешок да в воду! В ванне утопил и в мусоропровод выкинул. Хватит ей гадить! Тоже уже в кошачьем маразме.
А Владимир Антонович только что сидел в этой самой ванне. Блаженствовал.
— Это живодерство! Не знал, что у меня сын — живодер! — вдруг визгливо выкрикнул он.
И сам как бы со стороны удивился: никогда не догадывался, что в нем таится такой визгливый голос. Надо же — прорезался.
— Ну что ты, действительно, — сказала Варя. — Действительно, она уже старая и больная. А снесли бы в лечебницу — думаешь, там лучше усыпляют? Мне на работе рассказывали.
— А что мы мамочке скажем? Ее любимая кошка!
Сейчас Владимиру Антоновичу захотелось, чтобы мамочка вернулась, чтобы напрасными оказались труды Павлика с Сашкой. Ишь — хозяева!
— Да бабуля забудет! Или скажем: "Ты что, забыла, что она еще при тебе мирно умерла в своей постели? Окруженная рыдающими родственниками?"
Сашка прыснула. А Павлик продолжал, увлекаясь своей импровизацией:
— А бабуля скажет: "У меня идеальная память, я все прекрасно помню! Я сама приняла у нее последний вздох! Она мне шепнула: "Я явлюсь к тебе во сне и расскажу, как там, на том свете". Я сама закрыла глаза своей дорогой Зосеньке!" Так и скажет бабуля, за нее не беспокойся.
Сашка снова прыснула:
— "Во сне явлюсь и расскажу!" Ну ты даешь. А бабуля во все поверит, как официальная атеистка!
Никакого живодерства, все правы: и Зоське незачем жить дальше, и дорогой мамочке. Но все-таки Владимиру Антоновичу была отвратительна эта жизнерадостная откровенность Павлика. Да, Владимир Антонович давно мечтает, чтобы мамочка поскорей умерла — тихо и безболезненно; но, мечтая, вырвал у нее банку с консервной отравой! А Павлик рассудит, что незачем жить в маразме, и не только из рук не вырвет, но еще и сам поднесет яду! Ведь не любил же Владимир Антонович и Зоську, но готов был терпеть, не смог бы топить своими руками. А Павлик — пожалуйста! Несчастная кошка рвалась из мешка, а сынок держал мешок под водой и смотрел пытливым взглядом исследователя: дергается еще или перестала?
Не хотел Владимир Антонович, а сказал:
— Когда-нибудь и вы станете дряхлыми и беспамятными!
И ушел в свою комнату, в спальню-кабинет-гостиную. Не сказал он Павлику с Сашкой, что сначала дряхлыми и беспамятными станут Владимир Антонович с Варей — и, значит, Павлик так же жизнерадостно кьебенизирует и родителей.
Из-за двери он услышал приглушенный голос Вари:
— Все-таки она его мать, а вы хохочете.
Да не в этом же дело! Не в сыновних чувствах. А в том, что нельзя доставлять страдание. Никому!
Владимир Антонович в который раз уперся в вечное противоречие: когда молодые сживают маразматическую старуху со света — это аморально; но когда старуха не дает жить молодым, отнимает у них лучшие годы — разве это не аморально?! Каждый имеет право жить — не заедая чужой жизни, но и не позволяя заедать свою! Сочувствие всегда должно быть на стороне страдающего, но как быстро страдание переходит с одной стороны на другую: только что страдающей стороной была жалкая старуха — но чуть ее пожалели, чуть она вошла в свои права, как все переменилось — страдающей стороной становятся ее дети, попавшие в рабство к деспотичной в своем безумии старухе. Где равновесие? Кого пожалеть? Мамочку или Варю? Павлик сейчас неприлично ликует, но сколько лет Павлик не мог пригласить к себе друзей, потому что стеснялся пропитавшей квартиру вони! И кошачий запах он больше терпеть не желает — все понятно и правильно. Но в мешок да в воду все-таки нельзя! Когда Павлик страдает и терпит — бедный Павлик. Когда Павлик убивает — для начала хоть кошку — бедный Павлик в секунду превращается в отвратительного Павлика!