Наша сеялка шла следом, и я невольно мог наблюдать Прокопа в работе, видел его сильные руки, чуть согнутые в локтях, видел, как он шагает — широко, но так, словно преодолевает подъем в гору. Я прислушивался к каждому слову рулевого — Прокопа Лядовского-Большевика.
Мне думалось: попутно увижусь со своими людьми, потолкую с ними — и айда дальше, в Мокловоды. Думалось: подменю за рулем измученную тетку Хтодору, Данилкову мать, подменю на часок, сколько уж она прошагала по плавням да по полям, пусть немного отдохнет, поможет Христе Плютихе приготовить полдник для пахарей, — но теперь, в присутствии Прокопа Лядовского, мне стыдно бросать руль. А при Василине, Олениной тетке, и того стыднее: может, Олена у нее живет. Стыдно, как говорится, посередь дороги выпрягаться, и я поудобнее берусь за толстую захватанную рукоятку, чтобы не вскочили водяные мозоли, — сеять придется до конца. Скинул башмаки, закатал штанины, стараюсь ступать по пашне, как Прокоп — широко и легко, стараюсь с подбежкой разворачивать агрегат на поворотах, вовремя выворачивать руль, чтобы с ходу направить колесо в колею.
Полдень еще не наступил, а на юге надвинулись из-за горизонта тучи, быстро заволокли небо. Послышался гром. Грохнуло раз, другой — и прямо над нашим полем. Лошади шарахнулись, зашумел крупный дождь. Шум с каждым мгновением нарастал, делался гуще и, как видно, радовал, волновал Прокопа — ведь дождь был так нужен, его теплые струи текли по лицам сеятелей, падали им под ноги, на землю, только что прикрывшую собой семена. Прокопу казалось, что семена дружно прорастают сразу, как только отъезжает сеялка. Это счастливое чувство, эта радостная волшебная иллюзия опьяняли, завораживали бригадира, и он не ежился под ливнем, не пытался защититься от него, а словно бы нарочно подставлял ему лицо, улыбался тучам и погонщику-подростку в прилипшей к телу рубахе, который в ответ, улыбаясь белозубым ртом, показывал ему на просвет в небе, обещавший в скором времени хорошую погоду, но Прокоп уже смотрел под ноги, следя за колеей, стараясь вести ее ровно, прямо; он чувствовал себя как никогда сильным, в полном согласии и мире с небом, с дождем, с песней невидимой птахи, которая распевала, радуясь солнцу, где-то там, за стеной дождя, в полном согласии с этим привольным ярким днем, с людьми. Это великое счастье, если есть люди, радующие тебя, Прокоп…
Ему трудно было держать тяжелый, но приятный для рук руль. И чтобы легче было работать, он вспоминал разные прибаутки или напевал любимую песню, но, задыхаясь, — а может быть, чересчур увлекшись, — переставлял на свой лад некоторые слова: «Мы мир… мы старый мир… разрушим до основанья… а затем… мы новый мир себе… построим».
Ливень, чего и следовало ожидать, продолжался недолго, несколько минут. Лядовский, как и поутру, любовался дивной картиной природы: все вокруг, точно искупавшись в потоках теплой воды, сверкало сочными красками. Он знал, о чем думают люди, он слышал, что они говорят, радостно возбужденные от предчувствия скорого завершения работы; из их слов и мыслей в его воображении возникали фантастические образы, которым трудно подобрать название, как трудно определить то, что создают облака из света и тени и что рождает в душе голос Оксаны Петрусенко или Бориса Гмыри. Это нечто, возникавшее в воображении Лядовского, звучало и переливалось голубовато-сиреневыми нежными красками и постепенно растворилось в его крови, в бездонной глубине неба, в бесконечных земных далях — там, где родилось. Глубоко потрясенный пережитым, Прокоп Лядовский перевел дух, словно очнувшись от радостного забытья.
Лошади уже оставили позади тяжелую пашню и, фыркая от усталости, бредут, пощипывая траву, по покрытому росой лужку подле хаты. Прокоп передает руль погонщику Федьку: поставь, дескать, сеялку рядом с трактором, а лошадей пусти на подножный корм.
Бригадир торопился: хотелось под настроение сказать людям что-нибудь важное и очень сердечное.
— Объясните, что тут происходит? — спросил он, входя в хату и останавливаясь около Василины. — Музыка играет, на столе еды на двенадцать косарей…
— Не кричи, бригадир… Разве тебе твой погонщик ничего не сказал? А нам он еще утром открыл секрет: нашей Тане, кухаркиной помощнице, двоюродной сестре Олены Кабачкивны, нынче исполнилось шестнадцать лет. — Василина, крестная мать Тани, плачет от радости, обнимая названую дочь.