Он уже собирался протянуть указательный палец правой руки и, прикоснувшись к пористой резинке с черной тушью либо мастикой, оставить отпечаток всех его линий на таинственной учетной карточке — так поступают с каждым, кто попадает в рейх, и с ним это уже проделывали, — однако Безухий ничего такого не потребовал. Он больше не обращал внимания на Лаврина, выходил и возвращался, подливал в темную бутылку то ту, то другую жидкость, затем взболтал все вместе — очевидно, готовил раствор. И в такт своим движениям что-то напевал себе под нос.
А Лаврин все еще витал в мире детства и, кажется, не замечал ничего, предался мечтам, весь ушел в себя. Наконец поднял взгляд на Безухого, и в этот момент тот, как нарочно, очень четко, в лад мелодии произнес:
— «Домой вернемся вперед штыками… Домой вернемся… вперед штыками…» Знаешь, Лавр, такую песню? Это наша, украинская, должен бы знать, уже не маленький, должен бы знать. Ведь ты очень хочешь домой?.. Домой вернемся… Ще не вмерла Україна…
— Я пойду в барак. Отпустите меня, — сказал Лаврин, не понимая, где он и кто они такие, эти люди, его единоплеменники, призывающие возвращаться домой не иначе как со штыками наперевес. Какое неведение! Детская простота…
— Конечно, конечно… Только теперь ты каждую неделю обязан являться в этот дом. Будем учить тебя маршировать и петь песни. Как придешь, ищи меня, твоего наставника и учителя, сочувствующую тебе украинскую душу.
— Я пойду в барак. Отпустите меня, — опять попросил Лаврин.
— Не вздумай увиливать, — вел свое Безухий. — И на торжище ходи. Пока ты со мной, тебя никто не тронет. Со временем получишь соответствующую бумагу, паек и серо-зеленый мундир с черными петлицами, — с этими словами Безухий показал на муляж, подобие человеческого туловища, к которому недавно прислонял Лаврина, чтобы сфотографировать: создавалось впечатление, будто это Лаврин одет в серо-зеленый мундир, очень похожий на эсэсовский, а в действительности мундир висел на гипсовых плечах муляжа. — А пока, — продолжал Безухий, — возьми вот эти… жертвенные деньги. — И швырнул на стол новенькую банкноту. — Для порядка распишись. — Он ткнул пальцем напротив фамилии «Нимальс».
— Не надо мне денег, не надо…
— Можешь написать письмо на Украину… Ты же умеешь писать? Наша газета… передаст твое письмо домой, — уверенно пообещал Безухий, и Лаврин как будто обрадовался столь неожиданному предложению.
Он пристально смотрел куда-то мимо Безухого, и в сердце его звучали давно придуманные строчки:
— Наша газета передаст твое письмо домой… «Домой вернемся… вперед штыками…» А пока… возьми… эти жертвенные деньги.
Пастух
Данило, единственный сын погибшего во время оккупации активиста Федора Баглая, больше всего на свете любит вечерние плавни. Ему, наверное, не хватит жизни, чтобы налюбоваться их чудной красотой. Она ежедневно, ежеминутно, неслышно и легко обволакивает его существо, щемящей радостью ложится на сердце, растворяется в крови и, всемогущая, делает так, что он чувствует себя непобедимым и бессмертным, причем не только в эту минуту: он уверен, что будет непобедим и даже бессмертен через годы и годы. Так может ли Данило жить полнокровной жизнью без милых его сердцу плавней? Без них и радость не в радость, и разлука без печали… Сядь, где тебе нравится, раздвинь высокие травы, посмотри — сколько внизу мелких травинок, цветочков, новой поросли, которая уже проклюнулась из земли и вот-вот вырвется к свету!..