Как и вчера, как и в любой день, Данилу не хочется расставаться с плавнями. Ему больно, что скотина разгуливает здесь, топчет эту первозданную красоту, приминает копытами травы, хотя он понимает, что так и должно быть, знает, что скоро сам, взяв уздечку, свистнет верного Соловейка, распутает ему ноги, взнуздает и… ухватившись за повод, за роскошную вороную гриву, сжав пятками подрагивающие бока молодого жеребца, не поскачет — полетит над землею, над плавнями. Сквозь топот неподкованных копыт ему будет слышаться шум моря, похожий на шелест векового леса. Он еще не успел забыть ни рокота морских волн, ни солоноватого морского запаха — ровно три года и три месяца плавал и тосковал по берегу, особенно когда донимала качка, — служил матросом…
«А теперь… пастух, чередник, скотовод» — такая мысль не раз помимо воли неожиданно посещала его, вызывая в душе враждебное и досадливое чувство. Слова «матрос» и «пастух» в тот момент звучали как антонимы, потому что пасти скот считалось почтенным занятием только для людей значительно старше, чем Данило, у молодых это было не принято. Правда, такой парадокс не очень волновал его, но, как видим, все же вставал перед ним. И всякий раз Данило искал какое-то оправдание. Вообще-то ему не нужно было ни перед кем оправдываться: никто не упрекал его за то, что он пасет стадо, никто не подсмеивался над ним. Оправдаться ему хотелось перед самим собой, чтобы чувствовать себя увереннее; он должен был убедить себя, что его труд так же необходим и полезен обществу, как и любой другой. Есть в нем и своя красота, и романтика, и радость. В этом мнении Данила укрепляла история его рода: прадед был чумаком, дед — чабаном, отец пас волов, мать тоже почти всю жизнь обихаживала скотину. Но главное, стоило Данилу выйти на работу, как все его колебания исчезали. Любимые плавни тотчас брали его в полон, руки чесались по настоящему делу.
Молодой Баглай, колхозный пастух, без устали скакал в лозняке, в зарослях ситняга, носился по балкам, где выкосили траву, объезжал все закоулки плавней, куда, по его предположению, могли забрести животные, искал их, собирал порученное ему довольно большое стадо, отделял своих коров от чужих, заставлял их сбиться в кучу и гнал вон на тот косогор, с трех сторон обнесенный оградой, которая сбегает вниз, к Суле. Там находился летний лагерь колхозной фермы и, кроме того, был устроен загон с двумя воротцами по бокам, прикрытый редкими лесинами на случай грозы и бури. Отдельно, под кустом дикого терна, осыпанного белым цветом, стояла передвижная палатка с флагом у входа — здесь расположился красный уголок. На столе лежало шитье, стояли цветы, тут же — радиоприемник на батарейках, «Родина». От пола до потолка — зеркало, найденное сразу после войны на берегу, напротив затонувшего парохода, и, всем на удивление, сохранившееся до сих пор, не треснувшее, даже не облупившееся, а ведь с того дня прошло добрых десять лет. Рядом с зеркалом — ходики с нарисованными на циферблате медвежатами.
Марийка, зоотехник, поглядывает на часы и мысленно торопит пастухов. Дело в том, что сегодня молоковоз дядько Веремей отпросился съездить на остров — хочет срубить несколько дубков на новую хату, поэтому придется Марийке самой отправлять вечерний удой на сепаратор, а сепаратор-то в новом селе Журавлинцы, раскинувшемся на левом берегу того моря, которое возникнет здесь через год-другой, когда люди преградят путь водам Днепра и Сулы, и будет называться Кременчугским.
Данилов конь славно бегает, разгорячится — не остановишь; на поворотах с трудом замедляет бег, приседая на задние ноги. Так всегда, когда Данило загоняет коров за ограду.
Марийка невольно залюбовалась всадником: как гарцует, какие стремительные точные движения! Как красив он на коне! «Люби меня, орел, а я тебя — сильнее вдвое. Ты — красавец хоть куда, говорю тебе в глаза!» — пропела Марийка, превращая в шутку мелькнувшую у нее игривую мысль. Улыбнулась сама себе и еще усерднее принялась за дела: надо было последить за дойкой да обиходить выпойных телят, которые, заслышав, как струится молоко в подойники, все вместе, но беспорядочно — кто тонким голосом, а кто более грубым — заревели, просовывая сквозь колья мордочки, наставив уши в ту сторону, где были люди.
Данилу, конечно, пришлось бы по душе, если б его назвали казаком, ведь род Баглаев старинный, казацкий. Быть может, самый древний в Мокловодах. Правда, никто из Баглаев, сколько помнится, не заслужил никакого «превосходительства» (может, больно-то и не добивались, а может быть, просто не удалось — по прошествии времени судить трудно). Все Баглаи вплоть до Советской власти были бедняками, издольщиками — одним словом, голь перекатная. Только Данилов отец, Федор Лукьянович Баглай, когда начали создавать колхозы, выдвинулся в сельские активисты. Выдвинулся благодаря своему хорошему характеру, а время было замечательное — один из самых светлых периодов в истории задавленных нуждой Мокловодов: словно люди после долгих-долгих лет наконец вышли из душного подземелья и жадно вдыхали свежий воздух. Федор тогда был еще довольно молодым человеком и выделялся среди других тем, что сочинял стихи против сплетников и вообще против всякой пакости, умел «чудить», как говорили хуторяне, то есть умел, несколько переиначив, остроумно пересказывать разные смешные истории или притчи. Героями его историй часто были сапожник дядько Смородий, который все сапоги шил на одну колодку, либо хитрая Плютиха — она торговала бубликами, и на хуторе все от мала до велика называли ее тетушкой.