Подъехав к этому месту, отец слезал с велосипеда и, придерживая его рукой, шел через всю Житную пешком. Данило оглядывался на Мокловоды и с высоты видел крыши всех хат с одинаковыми трубами. Отец притворно хмурился, кряхтел, то и дело останавливался: не от усталости и не от досады на сыпучий песок, в котором увязали колеса, — подготавливал Данька к возвращению домой. «Покатался немножко, беги восвояси» — так он говорил сыну, если час был не ранний. Но случалось, они взбирались на Житную, когда солнце еще не зашло, когда оно еще висело над островом Качалой елочным шариком, таким ярким, что его света хватало, чтобы позолотить там все как есть деревья. Это если поглядеть направо. А налево простиралась долина Чайковщина. Здесь хватало пастбищ для всей колхозной и личной скотины. У южного склона — летние лагеря животноводческой фермы, которые нынче зовутся Буртами. Волы еще не паслись, а лежали на песке или стоя мычали, отдыхали после ярма. Отец, радостно глядя на долину, начинал рассказывать. Говорил он так серьезно и вдохновенно, что не слушать его никто не посмел бы. И говорил словно бы не только Данилу, но всей округе, каждому, кто способен был внимать ему. Иногда подходил к смиренной твари, обращался к ней по имени, как обращаются к человеку, и рассуждал о том, что знал.
— Рабочий вол — он и есть рабочий. Не гулевой. Он — живой, ласку чувствует, и разум у него есть. Попаси его да напои, когда надобно, содержи в чистоте, как самого себя. Тогда рабочему волу не страшна глубокая борозда, он и какой ни на есть тяжелый воз потянет. Но быстро идти он не может, ты его не гони как на пожар, не то сомлеет. А потихоньку-полегоньку — хоть целый стог на телегу грузи или штук двести самых толстых снопов… — В голосе отца звучала ласка, нежность. — Ты не думай, что молодого вола можно ставить в ярмо с кем попало. Всем нужно подобрать пару. Лучше всего, если идущий в борозде будет трудолюбив, а пристяжного-то подыскать всегда сумеешь. И чтобы у обоих шеи были подходящие для ярма…
Отец поглаживает волу шею, чешет подгрудок. Или, глядь, растирает ладонью набрякший натор — то место на шее вола, в которое упирается ярмо. Федор Лукьянович может точно определить, кто работал сегодня на этих волах, кто подпарил им шеи. Он направляется к бочке с солидолом, окунает в него щепочку или палец — сейчас смажет трещину на воловьей шее. За ночь затянется, может, и заживет. А нет — завтра ни за что на свете не допустит, чтобы вол работал, не даст его, и дело с концом. И виновнику такую нотацию прочитает — будет помнить до новых веников.
Если же, внимательно оглядев все двенадцать пар, не обнаружит ни у одного вола производственной травмы, сочувственно погладит на спине лодыря следы от кнута — точно пиявки присосались! — и давай кликать кобчика: «Киба, киба, киба!» Зовет, запрокинув голову, щурясь от яркого света, зовет свою небесную утеху. Пройдет минута, иногда и того меньше, и над головами Федора Лукьяновича и Данилка, по щучьему велению, по отцову хотению, затрепещет серо-сизый кобчик. Сначала он будто молится, быстро махая крыльями, потом повисает над землей в недвижном лёте, как это делает только вертолет. А когда отец протянет ему свою широкую ладонь с растопыренными пальцами, дикая птица доверчиво сядет на нее. Для Данила это просто чудо, диво дивное! Хотя он, конечно, знает, что кобчик прирученный, что приручать кобчиков умеют и мокловодовские мальчишки постарше: вынимают птенцов из гнезда в ту пору, когда те уже оперились и вот-вот вылетят. Правда, птенцы очень любят кусаться, зато быстро привыкают к «киба, киба» и без страха летят на человеческий голос. Внук бабы Силихи, Митько, у которого лицо побито оспой, так выдрессировал своего кобчика, что ходит с ним в поле охотиться на мышей и за это не раз получал премии от бригадира Прокопа Лядовского.
Если все это соотнести с нынешними понятиями, диву даешься. Самому Данилу порой не верится: да неужто это было на самом деле, неужто так трогательно заботились о скотине, в том числе о волах? Но хоть и кажется, что такое встречалось разве что в старину, хоть и вызывает подобное отношение к животным снисходительную, даже недоверчивую усмешку, тем не менее оно было нормой еще накануне войны, потому что на волах да на лошадях держалось землепашество, и не только в мокловодовском колхозе. Не было такой роскоши, как теперь: тракторов да прочей машинерии втрое больше, чем лошадей. А для медлительных волов и вообще нет работы. Разве что кое-какие любители еще пашут на них свои тщательно лелеемые огороды. Или молоковоз дядько Веремей подвезет бидоны к сепаратору (на ферме по доброте душевной пока держат пару волов). Да и то все чаще шофер Тимоха с жовнинского маслозавода сам подъезжает к лагерю — время не ждет, говорит. Куда как сметливее люди стали…