Так прерывал Данило нить своих размышлений, будто останавливаясь посреди дороги, как путник останавливается в лесу, когда налетит ветер. Данило прислушивался к себе, к своим мыслям и не находил ясности. Он постарался отвлечься от этой непосильной задачи, начал думать о конкретных вещах, но какое-то противное чувство неуверенности не отпускало, совесть его была неспокойна.
Пламя в очаге, почти совсем потухшее, снова ожило, затрещало, разбрасывая искры, — это вспыхнул сушняк, подброшенный Данилом. Вода в котелке закипела, и Данило стал внимательно следить, чтобы у рыбы не побелели, не вылезли глаза, боясь пропустить тот единственный в своем роде момент, когда ее следует снять с огня. Надо, чтобы рыба не кипела слишком долго, чтобы она не разварилась, — тогда лишь получится не какая-нибудь вообще, а именно рыбацкая уха, такая, какую умеют варить мокловодовские рыбаки, ставящие на реке неводы и ятери, такая, какую и Данило с товарищами не раз варили на пастбище.
Взявшись за дело, он продолжал по порядку: принес из хаты глиняную миску (они с матерью, как и многие, жили теперь на две хаты. Вторая, новая, уже под крышей, стояла в Журавлинцах по соседству с хатами Плютихи и дядька Веремея), взял деревянную ложку, горбушку привозного хлеба — душистого, в меру подрумяненного, как домашний. Примерившись, плеснул себе в миску сдобренной разными приправами ухи из окуней и начал есть.
Данило поверил словам матери, ждал Лаврина, думал, если не к нему, то уж в свое бывшее жилище непременно заявится. Отсюда, с бугра, на котором Данило расположился для ужина, были видны как на ладони и хата, и сараи Нимальсов, все их проклятое подворье; не раз кто-то из-за Сулы, наверное из мести, поджигал эти постройки, да вот, поди ж ты, не сгорели, всякий раз хуторяне успевали потушить огонь. Тушили из милосердия к одинокой (да, считай, одинокой, хоть у нее и была где-то дочка) кривой Марфе. Она занимала, как уже было сказано, только половину хаты, да и ту никогда не могла натопить так, чтобы вода не замерзала хотя бы в подпечье. Топливом в Мокловодах служил сырой тальник с островов и плавней, скошенный ситняг и очень редко — колотые дрова (по-местному — колынцы). Все это было недоступно старой Марфе — ведь каждый хуторянин старался для себя. Ограду вокруг двора — знаменитую Нименкову ограду из дубовых кольев — понемногу разобрали, растащили, а ныне, когда начали настойчиво поговаривать, что выселяться придется на год раньше, чем предполагалось, то есть до осени этого года, дошла очередь до ставен, до дверей, до дверных косяков — тащили все, что могло гореть… На эту зиму вполне можно бы запастись дровами — на островах поспешно рубят деревья, но слух пошел, что зимовать в Мокловодах людям не дадут. Возить дрова в Журавлинцы рубщики пока не осмеливаются, да и куда их везти — Марфе неведомо, потому что для них, одиноких, хаты только начинают строить…
Нет, не похоже, чтобы кто-нибудь входил во двор к Марфе. Лаврина он узнал бы издалека.
Уже после того, как проехал на моторной лодке Васько, сын дядька Веремея, электрик с ГЭС, строящейся в Табурище, приплелась Марфа. Издали поклонилась в пояс Данилу, приговаривая: «Добрый вечер, добрый вечер…» — и давай, точно важное дело делает, бранить самое себя: дескать, и по земле-то ходить у нее сил нету, и не нужна-то она никому на всем белом свете, даже смерть не берет, а вот погибели на таких, как она, нет и нет.
— Поминальную свечку до самого неба поставила бы тому, кто устроил бы так, чтобы человек жил только до тех пор, пока работает да пока его работа нужна ему самому и людям. А то… все вокруг бегают, шумят, куда-то спешат, а ты ковыляешь, путаешься под ногами, бредешь будто сама не своя… И надо же до такого дожить. Его время вышло, а человек живет и живет. Значит, у кого-то другого время отнимает. В Мокловодах, в глухомани, и то, глянь, сколько человеку всего надобно, всё хочется, да побыстрее. Тебе вон, Данило, уж и лошади не хватает, скорей да скорей — вишь, мотоцикл купил. А в городе-то что творится? На большаке? Машины тучей плывут. У людей, я чай, барабанные перепонки лопаются, головы раскалываются от грохота да чада… Уж ехали бы куда-нибудь, хоть в такие же Мокловоды, доживали бы здесь свой век. А и есть ли где поблизости такие села, где людей еще не одолела нечистая сила, не захватила эта горячка?.. Где не гонит их черт почем зря, а живут они тихо-мирно, по порядку — куда торопиться-то, разве что к смерти?.. Да нет, видно, везде нынче одно и то же. И обживаться-то на новом месте мне уж некогда… Но хотя бы и моложе была — зачем суетиться? Свет велик — его не обживешь. Где нагрел под собою, там и сиди… Свет повсюду одинаков. Жить будешь так, как он прикажет, не иначе. Захочешь иначе — он не захочет. Вот и суди: он большой, а ты маленький — кто кому подчинится?..