— Вы останетесь с нами? Пожалуйста, прошу вас… очень прошу, Прокоп… — Девушка смутилась, забыв его отчество.
Прокоп привлек Таню к себе и поцеловал в обе щеки.
Я, несказанно изумленный, смотрел в лицо незнакомой девушке: почему я не знал, что у Олены есть сестра с такими же, как у нее, глазами?..
Дороги
Самому себе на удивление, я совсем было привык к городу; ничто мне здесь не мешало, и сам я никому не мешал. Привык к шуму, к тесноте, к очередям. Порой казалось, будто я и родился в городе. И вдруг неизвестно почему все переменилось: мучительная тоска по родным местам овладела мною.
А началось все так. Заглянул я как-то на предпраздничную ярмарку. Смотрю: трое мужчин продают корову. На одном из них точно такая же сермяга из рыжевато-черного домотканого сукна, какую носил когда-то мой отец. Потом, помнится, отцова сермяга лежала на чердаке и мать прикрывала ею на зиму лук. Я боролся с собой, пытался избавиться от тоски и связанных с нею воспоминаний. Но, видно, она была сильнее меня и всего, что я старался противопоставить ей.
Путь до Мокловодов я преодолел без приключений и наконец увидел на околице печищи. Тут жила когда-то большая семья неведомо откуда взявшихся приезжих смолокуров — одиннадцать мужчин и семь женщин. Как приехали неожиданно, так и исчезли внезапно, подпалив перед уходом и обе хаты, и сараи, и смолокурню. С тех пор на этом месте не пахали, не сеяли, не строились — у всех оно вызывало в душе неистребимую неприязнь.
Дальше Мокловоды пропадали из виду, точно проваливались сквозь землю, тонули в болотах, в наполненных водой ложбинах и канавах, в поросших травой копанках, которые люди рыли, чтобы было где постирать да отбелить полотна, терялись в грудах нанесенного с реки песка. На моей еще памяти эта сторона села утопала в тополях и вербах, в вишневых садочках, в рощах из диких груш, в целых десятинах смолистых сосен. Но постепенно все вырубили: люди почему-то боялись этих солонцеватых земель. Оголенную землю ничем не засаживали. Лишь кое-где наиболее пригодные участки, поначалу выкорчевав пни, засевали рожью, коноплей или пускали под баштан. Бывшие угольщики, кожевники, смолокуры становились кто кем: перевозчиками, лодочниками, сезонными пастухами, нанимались мельниками на ветряки, на водяные мельницы, стоявшие на другом берегу, — выбить в мельничных камнях бороздки лучше мокловодовцев никто не умел.
А кое-кто, прямо сказать, делался ничем: одни собирали и сушили ежевику или, например, мох — конопатить лодки; другие производили на продажу мелкий хозяйственный инвентарь: деревянные ложки, лохани, телеги и тележки, грабли, рожны — носить солому из-под молотилки, вырезали ложки, миски, деревянные сосуды с пестиком, в которых толкут сало, долбили корыта, кадки — в них щелочили одежду. А то и рубили на островах кустарник, вырезали колья для заборов. Потом увозили их на лодках или тащили против течения на лямках — обменивали на картошку, на свеклу, на хлеб у крестьян-степовиков, которые жили зажиточнее, потому что от века сидели на черноземах; всем работы в колхозе не хватало, так много было народу в тех местах.
Мне хотелось обнять взглядом все мокловодовское, все до мелочей, и я свернул в сторону от речки, поехал к Штепурину кургану. Тут ничего не изменилось: низкорослая трава покрывала курган от подножия до вершины — как и в те дни, когда пасли артельных коров. Отсюда я взглянул на то место, где родился. Взглянул и испугался — уж не ошибкою ли я сюда попал? Села над Сулой не было… Я узнал бы его среди тысяч других. На всем пространстве этой голой местности ходили-бродили не мокловодовцы.
В груди у меня что-то оборвалось. Я все еще надеялся отыскать взглядом хату Охмалы, и отчий дом, и наш конец, называвшийся Копыловкой. Но натыкался лишь на одинокие, будто бы и не мокловодовские жилища, на голые, сиротливо торчащие трубы и опять-таки видел не мокловодовцев, а совсем других людей, которые двигались, как заводные куклы. Бульдозеры ползли вслед за ними, без труда разваливали печи, сносили трубы и, лихо размолотив все своей тяжестью, не задерживаясь устремлялись к следующему строению, чтобы поскорее управиться и с ним.
Вокруг лежали мертвые деревья. Пахло печной сажей, горелым бензином и горячими опилками. И такая кутерьма творилась во всем селе, до самой его околицы, до Морозовских солонцов. Я шел, не разбирая дороги; не видел даже тропинки, потому что на этой стороне села все было сожжено и землю покрывал слой золы. Скоро я вышел к пожарной вышке и сориентировался: это — Малярка, центр Мокловодов, двор бывшей первой колхозной бригады. Вышка почернела и потрескалась, но все еще стояла на своих четырех смолистых ногах и была такою же, какой я ее помнил. На ней висели полицы от плугов — их я тоже помнил, в эти полицы звонили на наряд или на пожар. Выше, на фанере, алели толстые буквы лозунга: «Товарищи гидростроители! Досрочно очистим дно будущего моря!» Тут же лежали железные бочки, мотки резиновых шлангов, какой-то походный инвентарь, брезент для палаток, ящики, канистры, использованная спецодежда, какие-то фонари, банки с краской, плакаты, валялись пучки конопли, при помощи которых, наверное, разводили огонь, а может быть, ими вытирали испачканные маслом руки.