Кривую Марфу, мать-одиночку, нетрудно понять. Пока была моложе, все успевала. Видела и слышала, на сколько хватало ее разумения. Понимала, как трудно жить одинокой, но находила в себе силы все претерпеть. Да и что поделаешь — приходилось терпеть. Иначе не заработала бы на еду, на сапожки маленькой дочке, чтобы та могла ходить в школу. Не боялась никого и ничего, ведь у всех нас главная защита — здоровье. Было здоровье — все было. Не так, как у людей, ну хотя бы так, как около людей, — кому охота выставлять напоказ свою нужду или хворь?
В хату Нименко, хоть и жили в те годы по землянкам, никто не хотел вселяться — она, мол, проклята, а кривая Марфа, как только ей предложили в сельсовете, в тот же день с ребенком и перешла: раньше-то по соседям ютилась. Топили они с хозяйкой вдвоем одну печь: Оришка Нименко ставит свой горшок на жар, Марфа свой сбоку либо в челюстях. И жилось не хуже, чем теперь, когда у всех достаток. Накрыла старость, как мокрым рядном, — все переменилось. Звала к себе Людку — и слушать не желает: «Мне и тут хорошо». Жила бы Марфа и жила, кабы не эта суета с переселением. Никто, кроме Прокопа Лядовского, за всю весну ни разу к ней не наведался, не заглянул — всяк занят собой, озабочен переселением. Услышит Марфа, где-то неподалеку человек разговаривает, — спешит, ковыляет, хочется послушать. То да се, ухо наставит — вот ей и пожива. И на сегодня, и на завтра, и на целую неделю… Переберет услышанное на все лады и так повернет и этак, придаст чужому рассказу свою окраску. И долго-долго будет жить памятью о том дне, когда услышала новость, пока не случится что-нибудь еще. Много таких воспоминаний накопила Марфа. Только ими и занята ее голова, только ими она и живет.
— Я пока не выкидываю станок из хаты: то Плютихе в новую хату половики выткала, а теперь Веремей просит… Не слыхал, Данило, скоро нашу сторону ломать будут? Коли не поспешат, то, может, и вовсе передумают.
— До осени не тронут, бабуся.
— До спаса, значит. А тода? — Марфа всегда так говорила: не «тогда», а «тода».
— Тогда продавайте кому-нибудь хату на слом. Или сами разберите ее, сожгите… воля ваша.
— Да-да… тода, иди, мол, в новую хату, сквозь огонь пройдя. Чтобы все грехи позабыть… Чтобы все сызнова, без грехов… Да пусть их как знают, а мое дело — Веремею доткать. Обещал перевезти в Журавлинцы, если вытку… У каждого свое дело. Всю жизнь человек живет — всю жизнь дело делает. И счастлив тот, у кого жизнь с делом не расходятся… Эх, время… Была и я молодою… Сижу это недавно на рогоже у припечка, дремлю (лежа-то мне давно спать невмоготу, сразу сердце останавливается). Не рассвело еще… Сплю — не сплю, вдруг слышу, дверь — скрип! Глядь — стоит на пороге! В серой рубахе, без шапки и уж до того хмурый да невеселый… Но молодой, рослый, такой, каким я его знала. Смотрит в передний угол на лампадку — она у меня день и ночь горит — и говорит, не разжимая губ: «Я пришел к тебе, Марфа. Давай поженимся, коли тода не сумели». Протягивает руку, берет меня под локоток, а я ничего не чувствую, ну будто он и не прикоснулся ко мне. А только слышу снова его речи: «Не загадывай далеко, Марфа, — нового пришествия не дождешься… Давай поженимся». Очнулась я, когда в хате совсем светло стало. В сенях поросенок завозился… Хотя оно, конечно, не дело держать свиней в сенях… И куры кудахчут — куда с ними, Данило, коли и впрямь переселять вздумают?..
— Там, бабуся, будет сарай для мелкой живности.
— Хаты, говорят, на новом-то месте стоят рядышком, впритык одна к другой. Как солдаты по команде — навытяжку, в линеечку… После нашего-то приволья — да в тесноту, в скученность. Соседи небось все перессорятся, а то как же: там курица на грядку забрела, там гусыня. А потом вишня разрастется, свесит ветки через плетень… Языкатых хлебом не корми!.. Заберут люди все свое, и скотину, и сено, хаты разберут кто захочет, все возьмут, перевезут — три версты не велика важность, — а чего-то все-таки не возьмут. Чего человек не в силах с собой унести, того-то как раз и не возьмут… Его и в десять приемов не увезешь… И за всю жизнь тоже, потому что его взять никак невозможно. Нельзя его взять руками, как, положим, сено или деньги. Берут его душою. И берут по капельке, так что, если и захочешь, не увидишь, когда его взяли, и как, и посколечку. Тайно берут… И так, чтобы хватило на все поколения, что до нас жили и после нас будут жить. Оно и у предков было. Вот этого-то как раз и не возьмут люди. Оно вроде бы ничье и всехнее… Ты не скажешь, Данило, как это называется?