Данило молчал. Он и в самом деле не знал, что имеет в виду кривая Марфа и как это называется — то, чего не могут взять с собой мокловодовские и, вероятно, вообще все приднепровские переселенцы. Ему было стыдно перед старой женщиной, но что поделаешь — сам он почему-то не чувствовал ничего подобного, не знал, чего бы он не в силах был взять с собой. Ну, конечно, не возьмешь плавней, трав. Не возьмешь Качалы с деревьями, кладбища, на котором похоронены и отец, и дед, и бабуся. Птиц тоже не возьмешь… Целые тучи птиц полетят искать другие плавни, другие острова, ведь Журавлинцы лежат посреди степи, там пока нет деревьев, нет тени. Уйдут под воду тропинки и дороги, сольются с нею пот и кровь тех, кто не жалел себя ни в работе, ни в сражениях с врагами, — так в конце концов… и должно быть. Без потерь не бывает обновления, а без обновления невозможно движение вперед…
Но все это Данило постеснялся сказать Марфе: слишком стара она для таких слов, они могут показаться ей непонятными.
— Душа моя знает, как называется то, что нельзя взять, — ведет свое Марфа. — Только голос чужой души невнятен, всуе его не услышать… А то, что нельзя взять с собой, берегут люди, ой как берегут! Как свою жизнь! Без Мокловодов жизнь не кончится, так сказано и в святом писании: весь мир будет испещрен проводами, повсюду загорятся яркие огни и люди от них просветлеют… А когда все земные жители покончат с грехами, очистятся от скверны (да сотворится это хоть завтра!), будет основана новая эра на семь тысяч лет… Слышишь, Данило? Мне один человек по секрету сказал (да какой там секрет — Тимоха из Жовнина, ты только не говори ему), что за границей не то вытравляют, не то как-то отнимают у человека память. Чтобы не было лишней. А ты другую наживай… То-то заботы людям!.. Демид вот разбирал свою хату, — хотел деньги за нее получить, да упал наземь вместе со стропилом. Сотрясение мозга. Теперь у него в голове все смешалось… Раньше думал — нынче не думается. Помнил — ныне не хочется и вспоминать… Не стало у человека ни мыслей, ни памяти. Легко Демиду… Лишние-то мысли вредны. Перебрался в Журавлинцы — там, говорят, маленько отпустило… Человек ко всему привыкает. Он и на льдине обживется, и на камне устроится. А переселяться, что там ни говори, никому неохота — страшно! Даже от слова этого — «переселение» — озноб пробирает. Той минуты страшишься, когда в последний раз пойдешь со своего двора… Крестьянин где хочешь душой прирастет, было бы к чему. Попробуй покинуть то место, куда ты корнями врос… покинуть родные могилы… Попробуй!.. Не пробовал, ну и не говори… Оно, правда, не у всякого так-то… Взять, к примеру, мою Людку. Сколько ни зову, сколько ни передаю через добрых людей: «Приезжай попрощаться, каменюка ты бесчувственная…» — не едет. «Чего я там не видела? В кизяках копаться? Грязь месить? Ослепнешь и оглохнешь в ваших Мокловодах. Тьфу на ваш хутор!..» Вот и весь разговор, и не дождешься от нее ничего другого. Свихнулась девка, будто и не моя кровь… Вы, молодые, теперь все одинаковы. Вам не было так трудно, как нам. Не очень-то гнули спину, а всего вдоволь — и поесть, и попить. Как сыр в масле… А коли все имеется, не хочется делом заниматься, хочется только утехи от жизни получать.
— На нас машины работают, бабуся.
— Не верь, Данило, чтобы машины работали на людей. Это люди на них работают. А когда на земле машин станет больше, чем людей, — значит, близится конец света. И человек окажется между небом и землей — висячим станет. Откуда же у него силы для дела возьмутся, если он от земли отгородился колесами да камнями?.. Попомнишь мои слова, Данило, ой попомнишь. Скоро все вспять пойдет. Из города побегут в село… И будут ходить пешком, чтобы кровь в жилах не пересыхала… А моя Людка видишь как со мной? Словно с нее все началось и на ней все кончится… Нет у нее, бесчувственной, ни памяти, ни… И чем она, чванливая такая, думает жить, коли даже Мокловоды выбросила из головы… И меня… И твоего отца, Данило… С ума сходит девка, ей-ей, с ума сходит!.. Верно говорю, ты приглядись к ней получше!.. В былые времена…
А я вот почему пришла к тебе… Входит в мою хату (под вечер дело было) какой-то чуж-чужанин — с Качалы, видно, там рубщиков много, а может, и еще кто, бог его знает… Входит и говорит: «Добрый день, хозяйка…» Так и сказал — «хозяйка…». «Пустите, говорит, на постой или хоть позвольте переночевать». И сует в руки деньги. «Господь с тобой, парень! Спи так…» Дала ему подушку, он и затворился в чулане, что на Воинцы выходит: там три раскладушки стоят и нары есть. Те, что на Качале работают, зачем-то поставили… Может, этот парень и впрямь будет ночевать в чулане, не видела, как будто не выходил…