В песке натужно заскрипели колеса. Телега была нагружена источенными шашелем бревнами от разобранной хаты. Между бревнами чернели кадки, узлы, казаны. А наверху лежал плетень. Он был слишком длинен для этой арбы и волочился по земле, заметая следы колес. На нем сидела немолодая женщина с мальчонкой на коленях и время от времени дергала вожжи. Я громко поздоровался, даже махнул рукой, чтоб они остановились, но мне не ответили. Подвода проскрипела мимо.
Я перебрался по кладке на другую сторону болота, вернее — на островок, куда никогда не приходили и не придут люди с бензопилами, потому что на островке этом голым-голо, и присел на лугу, под открытым небом. На сколько хватал глаз, лежала поблекшая долина. Там копошились люди и машины — выселялись мокловодовцы. Двигались целые обозы. За подводами брела привязанная к ним скотина. Как накрахмаленный, хлопал на пожарной вышке флаг. Я долго и напряженно вглядывался в даль, глаза у меня устали, и я закрыл их. Летел в лицо холодный сизый пепел, я еще плотнее смежил веки. Мне мерещились одичавшие коты, которых не взяли с собой хозяева. Собаки, не желавшие смириться с неминуемым, сидели на пепелищах…
Меня вдруг потянуло назад, в город. Мысленно я уже возвратился туда, даже разглядел знакомое кружево его окраинных улочек, но, сам не знаю почему, открыл глаза. Никто ко мне не прикоснулся, никто меня не окликнул, только на лицо упала тень и повеяло холодом. Я взглянул — почти вплотную ко мне стояла она. Одета она была так, как одеваются девушки в моем краю. Плетеный шерстяной пояс с кисточками на концах широко и плотно обхватывал ее стройный стан. Она молча кивнула головой. Но, поздоровавшись, так и осталась стоять, полуоткрыв рот. Я понял это как приглашение поговорить с нею и уже собирался начать разговор, однако остановился, увидев ее глаза, — в них, как и на солнце, невозможно было смотреть. Тогда я пригляделся к ней внимательнее. В ее черных как смоль косах ярко белели свежие опилки, вышитые вставки на плечах сорочки были испачканы чем-то жирным, — этим же были вымазаны и люди с бензопилами. Не по-женски жилистые руки сжимали простой крестьянский топор. Я не в силах был сдержать удивления:
— Неужели это ты?.. — и не договорил, не смог высказать до конца свою догадку. Задохнулся, закашлялся.
— А ты по-прежнему плакса? — уклонилась она от ответа, хотя было ясно, что угадала, о чем я собираюсь спросить.
Я хотел сразу вскочить на ноги, чтобы, как и полагается, разговаривать с нею стоя, но запутался в траве и упал, словно грешник, на колени.
Настал миг, когда мое сердце раскрылось, как у ребенка. Я пытался в самых жалобных выражениях поведать о своей тоске по родным местам, о том, как вначале находил в себе силы бороться с нею, заставлял ее умолкать, — но сил моих хватило всего на несколько дней. Сердце окончательно лишилось покоя, тоска грызла меня ежедневно, ежечасно. За что бы я ни брался, какой цвет ни увидел бы, какой звук ни услышал — все призывало меня, все вело сюда. Я больше не мог сдерживать себя — все напоминало мне эту долину, этот запах, которому суждено исчезнуть навеки.
Я был убежден, что сумел ее смягчить, разжалобить, и, окончив свою исповедь, вздохнул с облегчением. Она, моя Мечта, теперь успокоит меня, утешит, поддержит. Мы вдвоем будем гневаться на людей, разрушающих наши Мокловоды, хотя, конечно, и ребенку понятно, что разрушают не они, а иная сила — вечная сила движения, прогресса.
Но, взглянув на нее, я оторопел, я испугался ее глаз. Они стали точь-в-точь два синих луча и целились в меня как будто специально для того, чтобы превратить в дурачка, поднять на смех.
— Так вот зачем ты пришел!.. — нажимая на каждое слово, проговорила она, и брови ее сошлись в одну линию. — Ты ищешь челн своего прапрадеда и, не находя его, тоскуешь. Ты, забыв о всех своих хворях, помчался сюда любоваться чумацкими левадами, без которых не мог больше дышать. Тебя приводят в восторг почерневшие плетни, бескрылые ветряки, жлукта[1], балки, поддерживающие потолок, деревянные корыта и телеги, полотна, сермяги — все первозданное, все изначальное…