— Неужто тебе не больно?.. Не грустно оттого, что твой край умолкает?
— Брось сентиментальную философию. Будь рассудителен, попробуй помечтать. Ты и представить себе не можешь, какими станут наши места завтра, послезавтра… Через пять лет! Это наше единственное спасение — переселиться, обновить свой край и самих себя. Пусть быстрее корчуют, жгут, уничтожают: я — видишь? — с ними!.. Я ликую, когда горят острова, исчезают убогие хаты… — так злорадствует, говоря со мной, Призрачная Тень в образе Олены.
Я закрыл глаза, чтобы отгородиться от всех впечатлений и спокойно обдумать услышанное. А когда открыл — не увидел ее. Было тихо и голо. Воздух словно застоялся, он давил на меня. Казалось, мне накинули на шею петлю и нечем дышать. «Конец», — промелькнуло в голове: я знал, что сейчас начнется приступ удушья. Но ничего страшного не произошло. Меня отпустило, и я начал размышлять, пытаясь обнаружить последовательность в своих мыслях.
Это правда, что мы были небогаты — «Мокловоды-торбоходы». Всю жизнь берегли каждый грош, и одежду, и кусок хлеба. А все же редко кто не держал корову — гладкую сероукраинку. На коровах пахали, бороновали, на них возили сено, дрова — запрягали, как лошадей, потому что доились они только шесть месяцев в году. Телят не выпаивали, они оставались при корове, пока не вырастали. Годовалого теленка отводили в Городище или в Жовнин, продавали, и были в семье деньги, чтобы купить соль, мыло, керосин, а то и материю. Свиней выкармливали моллюсками, которых на Воинской косе (да и не только там!) было видимо-невидимо, так что, переходя вброд Сулу, сгребальщики сена нередко ранили себе ноги. Были у нас, правда, и единоличники. Их мы называли индусами (наверное, производное от слова «индивидуалист»). Эти держали лошадей, у них была телега, упряжь, были плуг и борона. Они обрабатывали свои и чужие огороды, иногда нанимались в колхоз, а больше возили по селам белую глину, которую степовики называют глеем, продавали грабли, плетеные корзины и вообще всякую всячину.
Мужчины и женщины, молодые и старые — все трудились от зари до зари. Но, понятно, бывали и праздники. По воскресеньям или в дни больших торжеств собирались в леваде либо на берегу Сулы: там легко пелось, плясалось. Прыгали с самой высокой кручи — кто дальше? — ныряли, состязались на веслах, пытались перейти вброд реку, наложив на плечи дерна, чтобы не снесла вода.
Быть может, это были не бог весть какие забавы и проходили они не так, как в других местах, — ведь мы были сами себе и учителя и судьи, одно лишь могу сказать: веселиться мы любили и умели. К нам — в леваду или на берег — приходила молодежь из соседних сел, и это еще больше поднимало у нас дух, особенно у парней: было перед кем себя показать! Затевая игры или состязания, мы устанавливали всевозможные поощрительные награды. Если поймаешь — обнимешь; если всех поборешь — будешь беспрепятственно ходить на вечерницы; если тебя признают лучшим острословом — проводишь домой самую красивую девушку; всех перепляшешь — получишь стакан водки. А еще — кто дальше всех нырнет, кто сумеет швырнуть камень за Сулу, обгонит других на лодке, не испугается гадюки… Особенно много наград мы отдавали гостям из-за речки: хотели показать им, как мы добросердечны, хотели обворожить, увлечь их девушек-красавиц.
Самому мне редко когда удавалось добиться приза, я отродясь был неуклюж и слаб здоровьем. Моя неловкость угнетала меня, и на людях я становился еще более неуклюжим. А тут вдруг ко мне подходит совсем незнакомая девушка и говорит: «Догони меня, хорошо? Бежим до той кручи, не дальше…» Я поборол смущение — девушка, а что задумала! — и согласился. Даже разулся, хотя дома мне этого никогда не позволяли. Другая девушка начала считать: «Раз, два, три», — и мы припустили наперегонки.
Я был старше ее. Ей было от силы пятнадцать лет. Смуглая такая, длиннолицая девушка с густыми ресницами, в широкой юбке. И ниже меня сантиметров на двадцать — неужели не догоню? Я наддал изо всех сил. Она обернулась — бегу ли? — звонко засмеялась и еще быстрее рванула вперед, лавируя между пышными кустами тальника и верболоза. Ну точно ее зарядили током: бежит и бежит, иногда оглядывается и все время разговаривает о чем-то сама с собой. Теперь и ребенку стало ясно, что мне этой чужанки-ласточки в широкой юбке ни за что не догнать. До кручи оставалось, может, метров триста, девушка уже скрылась из глаз, но меня заедало самолюбие, звенел в ушах ее лукавый смех, и я решил бежать до последнего, пока дух вон. Прутья хлестали по лицу, горели огнем мои непривыкшие к земле голые ступни.