За спиной раздался хруст — так хрустят ревматическими пальцами. Христя оглянулась. Нигде ни души. Но на обрывистом берегу, среди редких деревьев, где Днепр круто поворачивает налево, она увидела дым. Дрова, видно, были сырые, плохо разгорались, поэтому дым шел клубами, словно вырываясь из сырой непродуваемой кучи опавших листьев. С реки подул ветер, дым отнесло в сторону, и Христя увидела сидящего на корточках человека. Он неторопливо орудовал палкой — похоже, отгребал пепел снизу от костра; впрочем, костром это еще нельзя было назвать, просто что-то тлеющее: так, если кто видел, бывает в первые часы, когда выжигают древесный уголь простейшим способом либо подобным же образом гонят деготь. Доносился запах жженого пня или березовых корней; он был очень едкий, так что слезились глаза, першило в горле. Христя почувствовала его еще на поляне. Если б не этот запах, она, скорее всего, не один час била бы ноги. И то сказать: как без долгих блужданий по этому громадному острову смогла бы она выйти прямо на лагерь Федора Баглая, а в том, что он находится здесь, Христя нисколько не сомневалась, увидев на берегу телят.
Деревья стояли голые, но кроны их были так густы, что и без листьев не просматривались насквозь. На вершине одного из них стрекотала сорока: на чем свет стоит бранила кого-то, кто появился здесь против ее воли. Христя пошла в ту сторону, не выпуская из виду Днепр. Через сотню шагов увидела на траве тощую корову, заговорила с нею ласково, но корова не повернула головы, не подняла глаз. Лежала, точно приговоренная к смерти, на губах ее пузырилась кровавая пена, какая бывает при ящуре, а ящур в Мокловодах знали сыздавна. Христя пришла в ужас увидев вблизи ее распухшее, прямо как подушка, вымя. Из сосков струилось перегоревшее молоко, похожее на сыворотку, и Христя бросилась доить погибающую скотину. Коровка (видно, по первому году) судорожно дергалась, однако не дрыгала ногами, хотя на сосках были видны трещины и язвочки; она лишь тихо стонала, когда Христя сжимала соски руками.
Христе невмоготу было смотреть на эти муки, и она всплакнула, жалобно приговаривая:
— Чья же ты и откуда, бедняжка моя… Кто тебя пожалеет, сиротинушку… Чем же тебе помочь, моя ты, моя…
— Добрый день, моя ты, моя… — неожиданно и чуть слышно раздалось над нею.
— Здравствуйте, — испуганно ответила она. — Доброго здоровья, Федор… — И прикусила губу. — Федор Лукьянович… — прибавила, вставая.
Оба замолчали. Федор — потому что запыхался так, точно три копны обмолотил: на лице у него виднелись подтеки от пота. А Христя растерялась от неожиданности, не знала, что сказать, какого тона придерживаться. Вся вспыхнула, стояла красная, как солнце на закате. Он улыбнулся ей — ничто так не подбадривает, как улыбка; хорошо, если в нужный момент тебе улыбнулся товарищ, подруга да и вообще любой человек. Христя засуетилась около коровы, гладила ее, подкладывала под бока траву посуше — делала все это для того, чтобы хоть что-нибудь делать, а сама все поглядывала на Баглая, словно хотела понять: осуждает он ее или одобряет; в действительности же ей просто нужно было успокоиться. «Гляжу, гляжу, все челна своего жду, челна. И душа моя до краев надеждой полна…» Да, в жизни бывают минуты, когда делаешь такое, чего от себя никак не ожидал. Христя сняла свой белый платок и принялась вытирать им пот с лица Федора. Он был смущен, но все же послушно поворачивал голову, как будто показывая, где именно нужно вытереть. Не стыдясь, она крепко прижалась щекой к его крутому плечу, обхватила его руку своими руками, и ей, наверное, стало хорошо до слез, потому что они, слезы, сами покатились из ее больших, широко открытых глаз, стекая ручейками в полуоткрытый рот.