Сула нередко затапливала нижний конец Мокловодов, и тогда хатки казались плавучими. Порой вода достигала верха оконных рам. Рушились навесы, обваливались стены, и женщинам приходилось перемешивать целые возы глины, чтобы заделать ею провалы. В сени вплывали лодки, и самый маленький ребенок — лишь бы умел ходить — мог без посторонней помощи вскарабкаться из лодки на чердак. Туда на время наводнения сносили постель, посуду, рядна, всевозможные свертки и узлы. Кое-кто так и жил там, пока вода не спадала. После наводнения плодилась тьма-тьмущая разной нечисти: мириады кусачих, въедливых комаров, мошек, оводов, жужелиц, мух, не дававших покоя ни людям, ни скотине.
Из всех развалюх, пугавших меня своей слишком очевидной реальностью, я выбрал ближайшую к берегу. Еще недавно это была крепкая хата на дубовых сваях. Теперь же посреди двора, который раньше был огорожен кольями, валялись стропила, плетни, рядна, клочья пряжи, высокие кадки и лари, в которые ссыпают зерно. Боковая стена хаты завалилась внутрь, и на ее белой как снег поверхности виднелись сизые, точно синяки, пятна после гусениц трактора. Через пролом можно было разглядеть белое с голубым отливом опечье, посудные полки чуть ли не под потолок — без посуды, пустую жердь для одежды в запечье. Сквозь потолок, который теперь стал крышей, пробивались клубы дыма, и это окончательно убедило меня в правильности моего выбора — надо было у кого-то заночевать.
Сенных дверей не было, поэтому я вошел не постучавшись. В хате сидели двое. Между ними горел небольшой костер, над костром — на перекладине — котелок с водой. Пахло кизячным дымом, илом и сырой рыбой.
Сидевшие в хате не обратили на меня внимания. Один чистил картошку, другой — карасей. Они разговаривали.
— Тут трава знаешь какая густая? Что твоя роща… От этой травы у коровы молоко целебное, как лекарство, а мясо витаминное.
— А у нас дрофы сами во дворы заходят. Столько развелось — не поверишь. В ином месте земля не выдерживает, прогибается. Помнится, однажды зимой поймал я три штуки — не пришлось теленка резать. Ели до теплого Олексы. А и сильная же птица! Положи на крылья по мешку зерна — на самую дальнюю мельницу отнесет.
— Что и говорить, дрофа — птица сильная.
— Садись, не стой столбом. В ногах правды нет, — не поднимая головы, повелительно крикнул мне мужчина с мощным затылком — тот, который чистил и кидал в миску карасей; он был постарше своего товарища.
Я исполнил его волю.
— Насилу выманил свою мать из насиженного гнезда, — продолжал он прерванный было разговор. — Завтра же увезу, а то передумает. Не трогай меня, говорит, хочу здесь помереть. Помирай, отвечаю. Похороним с музыкой. Передашь от меня привет куму Митрофану на том свете… Крест поставлю дубовый. И на нем выжгу железным прутом: «Померла, потому что была глупа». Говорю ей: брось ты эту яму. А она — нет. Хочу, дескать, тут помереть. Да не все ли равно, где тебя закопают? В Мокловодах, в Полтаве или в тундре — один черт… Вот смотри. — Он отвернул воротник рубахи, вытянул к свету толстую шею. На ней виднелись два темно-синих пятна. — Пиявки ставил, чтобы порченую кровь пили. А свежей набираюсь. Застой крови… Слыхал о такой болезни? Нынче мало у кого непорченая кровь.
— Застой — это худо.
— Теперь-то я оклемался… Знаешь, как новую кровь нагулять?
— Не знаю.
— Нужно есть с аппетитом, тогда она прибывает. И еще — не переживать… Знающие люди так и делают. Взять, к примеру, моего шефа…
— А большая он шишка, твой шеф?
— По кадрам… — Перегнувшись вбок, он смотрит за порог. За ним и я. На нас глядят затуманенные звезды и луна — такая красная, будто ее ошпарили кипятком. — Опять сычи… Слышишь — плачут? Но ты погоди — как начнут высвистывать, ни дать ни взять на сопилках играют… Вредная птица, вещует. Кабы сейчас ружье…
— А где они теперь живут? — спрашивает второй, кроша картошку в кипяток.
— В печных трубах. Где ж еще… — Первый поднимается, достает из угла и подбрасывает в костер кизяки.
— Темнеет. Может, пора?
— Поедим горячего — и в путь. Кладбище недалеко, а дел там на час, не больше, — всего две ямы…
Меня посадили на пороге, так что я мог насквозь видеть узкие длинные сени. Молодой (наверное, из Таврии, где «дрофы сами заходят во двор») полулежал у стены, небрежно роясь в кошелке. Тот, что постарше, с мощным затылком, сидел на гробе и, вытянув руку, ждал, пока он подаст ему ложку. Вкусно пахло вареной рыбой, щекотал ноздри запах молодого сала, пережаренного с мукой.