— Не надо плакать, моя ты, моя…
— Не надо, Федор, не надо.
— Подмога вовремя — как дождь в засуху.
— Я буду делать все, что ты скажешь.
— Перво-наперво пойдем к святому Днепру.
— Пойдем… Как тебе живется?
— Я тут не один. Но не так-то просто выскочить возку из наезженной колеи.
— На хуторе верх берет Яков Нименко. Поговаривают, будто он возил какие-то списки немецкому коменданту, а для себя выпрашивал льготы как для единоплеменника.
— Нименко колхозом недоволен. И Советской властью… Масло с водой никогда не сольются. Он и тут был два раза.
— Ну и что же?
— Со мною не говорил. С Никифором Пищаным из-за той коровенки ругался.
— Увести ее хотел или собирался дядька Никифора побить?
— Пищаный так ему врезал, что Нименко запросил пощады… «Попробуй заикнись про Баглая, — сказал Никифор, — легкой смертью помрешь. — И показал на Днепр: — Только пузыри пойдут…»
— А почему ты так вспотел?
— Собираем по острову скотину… всех телят в кучу…
— А они, того и гляди, сдохнут.
— А они — кожа да кости…
— Совсем никуда…
— Фашисты заразили… Нарочно заразили ящуром, чтобы ни есть не могли, ни двигаться.
— Так что же с ними будет?
— Что-нибудь да будет… Никифор гонит деготь. Деготь за неделю поможет справиться с болезнью.
— А эта коровенка?
— И ей Свирид обещает жизнь. Нужно только выдоить перегоревшее молоко — это твоя забота. Но прежде окунай руки в деготь — ящур заразный, перекидывается и на людей.
— Ага… А зачем мы пришли на Днепр?
— Чтобы ты напилась днепровской воды, а значит, присягнула делу, к которому присоединяешься, присягнула на верность нашему товариществу.
— Я готова. Скажи, как это сделать.
— Прежде чем напиться, произнесешь… молитву.
— Я неверующая, Федор.
— Молитва не поповская — наша.
— Тогда так и говори: присяга, святая присяга…
— Пусть будет по-твоему… Что тебе всего дороже, Христя Романовна?
— Любовь, Федор… Любовь и свобода.
— Молодец, моя ты, моя!.. Свобода!.. Свобода духа — самое дорогое у человека. Повторяй за мною: «Нашу свободу отнимают враги, фашисты…»
— Нашу свободу отнимают враги, фашисты…
— Но им никогда не подавить наш дух…
— Но им никогда не подавить наш дух…
— Пусть наша жизнь и все наши поступки…
— Пусть наша жизнь и все наши поступки…
— Докажут каждому, кто зовется Человеком…
— Докажут каждому, кто зовется Человеком…
— Что сущность нашей свободы…
— Что сущность нашей свободы…
— Жива и вовеки не умрет…
— Жива и вовеки не умрет…
— Никогда им не подавить наш дух…
— Никогда им не подавить наш дух…
— Теперь скажем вместе: никогда! никогда! Во веки веков!
— И мне напиться воды из священного Днепра?
— Да, но только из моих пригоршней.
— Да, но только из твоих пригоршней.
Федор забрел по колено в быстро текущую реку. Выпрямился, зачерпнул полные пригоршни и, вытянув руки, осторожно приблизился к затаившей дыхание Христе. Она благоговейно склонилась над водой. Пила не отрываясь, пока не почувствовала губами приятное тепло его ладоней. И снова пила, и еще раз.
— Теперь нас пятеро. Как на руке пальцев, готовых сжаться в кулак. Спасибо, что пришла.
— Вам… Тебе спасибо, что позвал. Что доверил…
— Перемени постель, то есть сено… Да свари нам борща, прошу тебя, нашего, украинского, потому что без него нам голодно, такие мы все борщевники. Хоть раз поедим в свое удовольствие.
— Там какие-то люди, я одна боюсь…
— Не бойся. Это знакомый путник с мальчиком — Ариён из-под Чигирина, из Галагановки. Наш Прокоп Лядовский тоже из-под Чигирина, Ариён, как и я, гнал скот за Волгу, да не успел — ящур напал на животных. Лежит теперь скотинушка… видимо-невидимо… подыхает по зиньковским оврагам и опишнянским балкам, по охтырским перелескам. Ариён и мальчик уже выспались, пошли к перевозу. За тем выступом, где Никифор поставил дегтярню, их ждет Веремей с лодкой. Там Днепр уже всего. Веремей перевезет их.
— А ты останешься со мной?
— Нет, Христя… Из-за телят ни минуты свободной, дел невпроворот: надо снести их всех в одно место, о сене подумать, хлев соорудить… Мы уж вечером…
— Ага, вечером.
— Домой пойдешь завтра, я провожу тебя. Напрямик тут ходьбы не больше часа.
— Ага, проводишь, Федор, проводишь. Вдвоем идти куда веселее…
Кого люблю, с тем не наговорюсь… Бедная Христя как умела хваталась за каждую возможность побыть с Федором, не могла наглядеться на него, налюбоваться, а ему — некогда, у него телята на уме… Да она их сама на руках, как детей, отнесла бы в хлев, скажи он только словечко. Поскорее управился бы, пришел бы к ней в хату, да с любовью посмотрел бы на нее, да заговорил ласково, да обнял, да прижал бы к груди… господи! Зачем сердцу такие муки, зачем эта безответная любовь!.. Или родилась в несчастливый месяц, оттого нелюба Федору?.. И нарядилась, как на пасху, а он ни словечка ни про темно-синюю бархатную корсетку, ни про бусы в три ряда с серебряным дукатом, ни про платок, краше какого не бывает. Не глянул ни на белое ее лицо, ни на черные брови — значит, казаку девка не по нраву. С телятами запарка: сена достать, хлев поставить… А Христе нужна любовь… Недаром говаривала покойная матушка: любовь что сон; ни заесть ее, ни запить, и что бы ни делала — все как во сне. Чем тут поможешь?