Федор кивнул Христе и подался по делам — только ежевичник под ногой хрустнул. Может, когда и мелькала у него насчет Христи этакая залетная мыслишка, да он на нее давно рукой махнул. А теперь-то и вовсе — не до того.
Веремей объехал на лошади остров, обнаружил десятка два, а может, и больше приблудных телят — тощих, больных, измученных ящуром, но все-таки живых. Перезимовать бы тишком-нишком, без продажных свидетелей, без предательских глаз… Была у Веремея самая простая цель: уберечь скотину от болезней, охранить от врагов, пока не придут наши. И сказал он об этой простейшей своей цели только самым верным людям.
А на Христю накатила любовь. И не было у нее сил побороть это чувство, не могла она идти в хату, менять постель — желала Федора, ноги сами несли ее вслед за ним. Вот крадется Христя за кустами, стараясь, чтобы Федор не заметил ее, не остановил. Иногда на намытом песке видит след его сапог, стареньких юфтевых сапог, в которых он вдоль и поперек исходил плавни, видит и приглядывается — нет ли где следов от пальцев, высовывающихся из драных передков… Не принести ли ему новые, принадлежавшие раньше Фаньку, совсем новые вытяжки… Фанько оставил их у нее, чтобы продала либо обменяла на хлеб, когда дойдет до крайности, отдал в последнюю минуту перед тем, как уйти на войну. И не взять она не могла… Теперь стоят, никто их не носит, а у Федора — она видела — сапоги рваные. Простудится, сляжет. Вот его след, а вот еще… Наклонилась Христя, словно хочет поднять с земли Федоровы следы, согреть в руках, согреть у сердца… «Как пойду во садочек да сорву я листочек и накрою милого следочек… Чтоб роса не пала, птицы не бродили. Чтобы мого милого другие не любили…»
Следы старых сапог терялись среди кочек известной мокловодовцам трясины, которая то исчезала, уходя в землю, и тогда не били роднички, не стекали в озерцо ручейки, не плескалась в них прохладная вода, — то будто кто выталкивал эту трясину из-под земли, и она появлялась снова вместе с камышом, с гнилью, с кочками. Даже в жару от нее несло ледяным холодом. Но вот что удивительно: как раз здесь, вокруг нее, лучше всего росли и калина, и дикий терн, и ежевика.
Сейчас трясина ушла в землю, точно провалилась, и Федор, перепрыгивая с кочки на кочку, сумел сократить путь. Если бы Христя двигалась поживее, то не потеряла бы его из виду, успела бы за ним, стройным, проворным, и не стояла бы, опустив руки, не зная, что делать. А то пока размышляла, куда идти, трясина начала заполняться грязью. Никто не знал, не мог толком объяснить, откуда бралось столько вязкой, липкой, как клейстер, жидкости, смешанной с песком, ракушками, галькой, — ну, словно кто-то выжимал ее из тюбика. Правда, некоторые старики утверждали, будто когда-то здесь было озеро, которое однажды внезапно исчезло с лица земли, стало подземным, хотя и поныне стояло выше других озер, встречавшихся на острове. Растерявшаяся Христя с недоумением наблюдала, как дно «живой» пропасти сначала вроде бы покрылось крупными каплями пота, потом что-то заплескало, зачавкало, дохнуло сотнями отверстий, пробивая жижу снизу множеством пузырьков, которые на поверхности тотчас лопались, наполняя кратер трясины колючим холодом. Через несколько минут, когда жижа встала горой, точно опара на дрожжах, из нее очень медленно, как бы сквозь сон, начали вытекать тоненькие ручейки, и все они текли только в одну сторону — в прозрачное, чистое как слеза маленькое озеро. Затененное старыми дубами, оно находилось немного ниже того, провального. Озерцо это не всегда могло вместить стекавшую в него воду, поэтому лишнюю переливало в лиман, расположенный еще ниже и соединявшийся с Днепром таинственным, вероятно подземным, ходом-протокой.
Сегодня грязи выперло больше, чем в тот раз, когда Христя впервые наблюдала такую же картину. Нигде не видно было хотя бы крохотного островка тверди: ни плавучей кочки, ни движущихся архипелагов сросшихся корнями камышей, по которым, коли ты не трус и достаточно ловок, можно во время отлива перебраться на другую сторону, — конечно, если лень обойти провальное озеро вокруг.