«Вот странно», — подумала Люда, удивляясь, что это знакомое, близкое и простое слово — лычак — могло вызывать в ней раздражение, ведь оно не что иное, как ее собственная фамилия. В Кременчуге его переделывали на все лады (Лечак, Личак и даже Лючак), но так оно не звучало, хоть и равнодушно сносило все унижения… А сейчас вдруг зазвучало первозданно, как и должно звучать самое родное слово, вызывая отклик в душе, заставляя дрожать каждую жилочку.
В ней вспыхнуло чувство обиды и на себя и еще на кого-то за свое униженное имя, за своих давних и прадавних предков Лычаков, должно быть бедных, но честных, не именитых и не знатных, одевавшихся очень просто, тех, чью фамилию она носит, а тут вдруг вроде бы отказалась от родства с ними, не дорожа их честью, добровольно отдав ее на поругание. Она стала сама себя стыдить за то, что раньше не хватало гордости обидеться, возмутиться за пренебрежение к своему, материнскому, родовому имени. В Мокловодах, где все друг друга знают от пятого колена, их фамилия, наверное, неизвестна и третьей части населения. Мать называют «кривая Марфа Похатница», а ее, Люду, — «дочь кривой Марфы» либо «городская Людка-машинистка», это еще хуже.
Конечно, теперь фамилия Лычак к ним совсем не подходит, потому что «лычак» — это очень бедный человек, а они с тех пор, как Люда стала зарабатывать, досыта наелись своего хлеба, приоделись, обулись, зажили не хуже людей. И лакомства у них появились, и обстановка в хате обновляется. А прозвище Похатница матери подходит. И даже очень. Потому что она и впрямь весь век переходит из хаты в хату: то по чужим углам ютилась, то вот подарили ей хатенку, а своей так и не построила. Это во-первых. А во-вторых, кривая Марфа отродясь такая — не может и полдня прожить, чтобы не сходить к кому-нибудь поболтать: погулять, как говорят в Мокловодах, то есть прийти (без зова, без приглашения) к ближней или дальней соседке на своем конце села, посидеть, посмеяться или погоревать вместе. Нынче у одной вдовы такая гулянка (у Плютихи, у Хтодоры или у Станиславы), завтра у другой. Отсюда и пошло слово «похатница». Но, понятно, хозяйка уходит к соседям после того, как дома управится со всеми работами: истопит, приберет, скотину накормит, обиходит и еще ой-ой сколько дел переделает.
Самой большой охотницей посещать соседок была кривая Марфа. С ней легко было разговаривать любому, кого хочешь заговорит, такая словоохотливая («Как на кобзе играет») и доброжелательная («Вот послушай, Христя, послушай, прошу тебя, ягодка, не откажи. Совесть меня так и грызет, так и грызет: родной дочке не призналась, отчего мои коржи сморщились, а ведь я забыла их ножом потыкать»).
Вдовец Иван Солошко, по слухам, и ныне что ни вечер навещает кривую Лычакивну («Где любят — часто не гуляй, где не любят — вовсе не бывай»). Да вот беда — редко застает Марфу дома, оттого и ревнует ее к посиделкам. Ей-ей, ревнует, от ревности да обиды и прозвал Марфу Похатницей. Как-то так всегда выходит, что старинная симпатия Ивана Солошко раньше управляется с делами и, не дожидаясь его, с явной охотой уходит из дому — в компанию, к людям. Одни говорят, что Иван Солошко ей никто, да как знать — может, и кто… Горазд Солошко на всякие выдумки, на шутки-прибаутки — тут ему пары не найти. В компании от него всегда хохот стоит, а кривой Марфе только того и надо. Ей, наверное, до конца жизни будут нравиться люди, о которых говорят: «Наш пострел везде поспел».
Ходят слухи, будто еще в гражданскую, когда Буденный гнал спесивую шляхту с Украины и Солошко для форса залетел на часок в Стецивку, да не как-нибудь, а на тачанке, в которую была впряжена тройка буланых в золотой сбруе, — ходят слухи, что еще тогда лихой кавалер приметил Марфу, самую красивую девушку на хуторе.
Вскоре после этого Марфу Лычакивну, когда она возила снопы к машине, понесли лошади. Девушка упала с телеги и так разбилась, что несколько месяцев не могла сама хату перейти. Иван Солошко, прослышав о Марфином увечье, тотчас отстал от нее. И хотя она до сих пор тайно тужит по Ивану, но не простила ему измены, а ведь с того дня минуло лет тридцать. Ругает его гаремником («Гаремы мусульманские цветут красивыми девушками и женщинами»). Да, да, кривая Марфа свела свое общение с «гаремником Иваном Солошко» к обыкновенной вежливости — не на такую напал.
Как там между ними дело было — неизвестно (что слышали, то и рассказали), однако в тяжкий, безысходный час, когда швабы, прежде чем удрать на своих толстозадых лошадях, спалили и ее убогую хатенку, кривая Марфа в первую очередь вспомнила Мокловоды, где жил Солошко, — хутор в такой глуши, в таком захолустье, что и подумать страшно, туда и не проедешь, разве что по реке. Не ведут туда ни столбовая дорога, ни почтовый тракт, ни железнодорожная линия — авось там фашист не все хаты сжег, можно в соседи попроситься: так думала бездомная женщина с ребенком на руках…