Глаза Людки были устремлены в потолок, в окно, в небо, куда-то в спасительное будущее — мы все живем верой в него («Дней моих еще много за горою. За звездами в небесной глубине. Все, что было, позабыла я во сне, только то, что будет, владеет мною»). Людку мучила какая-то не вполне созревшая мысль о себе, о человеке вообще. Может быть, и не мысль, а почти подсознательное чувство. Она словно бы впервые увидела себя со стороны и начала понимать, что́ с нею происходит, трезво оценивая свои человеческие качества. Она вовсе не такая, как о ней говорят: и не грубиянка, и не бездушная. Ей до слез жаль мать с ее вечным одиночеством, ее трогает судьба Лаврина… Не похожа она и на ту, какою хотела казаться раньше: беззаботную, отчаянную, этакую высокомерную протестантку. Она ни та, ни другая, к — третья. В ней, кажется, проснулось что-то хорошее.
Этот вечер, казалось, был такой же, как другие. Мать, тоненько напевая себе под нос, чинила какую-то ненужную старую одежку («Еще как пригодится! В дождь, например»). Дочь аккуратно вешала в переднем углу совсем новый рушник, вышитый кукушками и хмелем: пусть Лаврин посмотрит на ее вышивание — понравится ему, нет ли? В этот вечер их никто не навестил (Солошко ушел засветло, еще солнце так мягко светило). Не отправилась на вечерние посиделки и кривая Марфа: как и Люда, она была потрясена ночным происшествием с Хтодорой, неожиданным появлением Лаврина (ряди-суди как хочешь, а он законный наследник Якова Нименко, значит, имеет права на эту хату) и злой выходкой «разведенного Павлушка». Люда даже бранные слова, к которым она привыкла на кременчугских стройках, выговаривала нынче как-то мягче и с испугом — не услышал бы тот, к кому они обращены. Голос ее звучал выразительнее, чем обычно, и тек так густо, точно ароматный майский мед с луговых цветов («Я вам и то сделаю, мама, и в этом помогу, матуся»).
Не грустит, не печалится Марфа, очень довольна такой переменой, сама готова угодить дочери. Вынула из сундука новое, только со станка рядно, коленкоровую наволочку — бери, отсыпайся на чистой постели («Думаешь, мне для тебя жалко, когда ты ко мне с душой? Я и дальше согласна одна жить, согласна все-все по хозяйству делать, да уж сил нету, дочка»).
Шелестит Люда накрахмаленной простыней, взбивает подушку — и рада, и растрогана, чуть не плачет. Легла спать с легким сердцем («Ах, мама, какая вы добрая, моя ненька! Я сама себя не узнаю, не понимаю, что такое хорошее со мной случилось»).
— Ты не спишь, дочка?
— Ага, мама.
— У тебя что-нибудь болит?
— Слышите, он плачет, мама?
— Кто плачет?
— Он рыдает, матуся.
— Это тебе кажется, дочка.
— За кем он убивается, мама?
— Сам за собою… А ты спи, дочка. Завтра спросишь… Тебе не из-за чего плакать.
Взволнованная рыданиями Лаврина, Люда то опускала голову на подушку, то приподнималась на постели. Потом рыдания как будто стихли, но слышались тяжелые вздохи, и это терзало ей сердце. Чудилось, что он умирает в петле («Отведи господь!») или захлебывается слезами. До ее слуха явственно донесся глухой стон, похожий на сдавленный крик человека, которому снится страшное. Не колеблясь, девушка легко перебежала через хату; замедлив шаг, пересекла сени. Из отворенных дверей другой комнаты слышалось невнятное бормотание спящего. Лаврин лежал, сбросив одеяло, будто был весь в жару, и скрежетал зубами так, словно у него ныли кости после жестоких побоев. Люда не могла отвести взгляда от его белого, как мел, лица, от заострившегося носа, впалых щек, ото лба, покрытого мелкими каплями пота, припухших от плача глубоко посаженных глаз. Когда он вскрикивал во сне, казалось, что из глаз его текут слезы. И все лицо его выражало такое страдание, которое говорило больше, чем любые слова («Хоть бы не умер в нашей хате»).
…Все произошло глухой ночью. Вскочив спросонья, Люда что есть духу помчалась на отчаянный крик тетки Хтодоры. Они с Лаврином недавно ушли с берега Сулы, только-только успели уснуть. У нее, Люды, и у всей нашей земли молил Лаврин заступничества, молил человеческого отношения и тепла.
Поваленные, затоптанные копытами ворота были слишком тяжелы, чтобы их можно было поднять одному человеку, как бы ни был он силен. Но это не остановило Люду. Она, кряхтя, силилась приподнять ворота, подсовывая под них толстую палку, однако ничего не выходило. Наконец догадалась подставить под ближайший к ней край ведро, и стало видно, что они не прикасаются к спине тетки Хтодоры. Тетка Хтодора пошевелилась и вытянула вперед руки, чтобы, уперев пальцы в землю, выползти из-под ворот.