Люда растерялась, засуетилась и, вместо того чтобы помочь ей, опять бросилась поднимать ворота, подставляя под них то одно плечо, то другое, хоть и чувствовала, что ей не осилить этой тяжести, скорее она сама окажется под нею. Но вдруг ей стало легче, ворота подались, теперь можно было подвинуть ведро дальше — она так и сделала…
Лаврин! Медлительный задыхающийся от кашля Лаврин, на чью помощь нельзя было рассчитывать! На глазах оторопевшей Люды он подполз под ворота и, ухватив тетку Хтодору за плечи, вытянул ее…
Сейчас, глядя на его сухие, почти без мускулов руки, трудно было поверить, что они могли удержать потерявшую сознание немолодую женщину… А потом Лаврин нес тетку Хтодору, прижав ее к груди, пробирался на ощупь в темноте, брел по травам, по тальнику, спотыкался на колдобинах, упорно шел на тусклый свет одинокой электролампочки на первой отстроенной улице новых Журавлинцев…
Людка, растроганная, все стояла и стояла у порога комнатки, где он спал, но Лаврин не открыл глаз, не пошевелил губами. Однако перестал стонать, лежал тихо-тихо. А дышал по-разному: то словно дитя под успокаивающим взглядом матери, то прерывисто, если ему не хватало дыхания.
Устыдившись самой себя, Люда ушла, плотно притворив дверь, и бросилась в постель. Противоречивые чувства терзали ее. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Но потом забилось тише, тише, и Люду охватил легкий сладкий трепет. Неужто ее жизнь повернула на нехоженую тропинку? Она больше не чувствует безразличия, неприязни к Лаврину, не чувствует даже в те краткие мгновения, когда пытается вообразить рядом с ним его отца, Якова Нимальса, которого презирает как предателя и палача. Уж не горячка ли у нее? Зачем она заглянула в комнату к Лаврину? Что, если б он проснулся в тот момент? Как она объяснила бы ему, почему пришла без зова? Люда бранила себя, мучилась, пыталась разобраться в том, что с нею происходит, и все-таки, испытывая безотчетную радость, хотела, откровенно желала, чтобы он знал, угадал, что есть рядом сердце, неравнодушное к нему…
У Лаврина иссякли силы, он не мог больше ступить ни шагу. А до села, до новой хаты тетки Хтодоры, в которую она с Данилом недавно перебралась, оставалось еще километра два. И свет, казалось бы, недалекого фонаря, горевшего на столбе у самого их двора, не достигал сюда. Лаврин сидел на траве, по-прежнему держа на руках Хтодору. Попробовал было встать, но, поняв, что совершенно обессилел, горько заплакал. Люда, ни слова не говоря, взвалила себе на плечи тетку Хтодору и пошла мелким шагом, осторожно нащупывая землю, переступая через изрубленную в лощине лозу, холодея от страха, что может поскользнуться на росе или наткнуться босой ногой на острый сучок.
И в самом деле — ненароком ступила в канаву, споткнулась и, сильно тряхнув тетку Хтодору, захромала. Тетка Хтодора застонала. И хорошо, что застонала: по крайней мере, дала знать, что жива и в сознании.
Лаврин в это время шел впереди, кидаясь то вправо, то влево, — искал Глубокий тракт, единственную через все плавни дорогу, по которой мокловодовцы испокон веку возят сено, по которой они ходят и ездят с водяной мельницы, теперь, правда, порядочно запущенной, однако еще не брошенной окончательно. С той самой мельницы, которую называют Нименковой, хотя в действительности она давно принадлежит колхозу и, значит, общая. Якоб Нименко только построил ее в годы нэпа вместе с каким-то барышником по имени Фалимон, жившим на том берегу. Сумели отвоевать у громады самое выгодное место — на Быстрянках. Там Сула всегда бурлит, даже в очень засушливое лето, там она особенно полноводна, это ее устье, вот на Быстрянках они и поставили мельницу на спаренных байдаках.
А Глубокий тракт точно сквозь землю провалился. Лаврин и Люда наткнулись на две колеи в мягком иле, некоторое время держались одной из них, но скоро и она пропала, затерялась — вероятно, свернула в реку, где Василов брод.
Люда тихонько окликнула тетку Хтодору, но та лишь покачала головой, не открывая глаз. На плесе или в густой траве подле него крякнула утка, крякнула так, словно ей было больно, горько, и от неожиданности у Люды екнуло сердце. Лаврин где-то поблизости крикнул: «Есть!» — и она осторожно, то перешагивая через древесные стволы, то обходя их, пошла на его голос.
По Глубокому тракту идти было легче, спокойнее, а главное — появилось чувство уверенности, не нужно было ощупывать ногой каждый метр: колея была ровная, мягкая и даже теплая, как будто согретая солнцем или ступнями прохожих.