Естественно, в первую очередь ему вспомнился отец. Его служебная берданка, которая никогда не давала осечки, потому что Нимальс всегда следил, чтобы патроны были сухие, и носил их поближе к телу… Одинокий возок на четыре люшни, низенький рыжий коняшка, который всегда прижимал уши, когда к нему приближался чужой, того и гляди укусит, холера… Вспомнился приобретенный отцом при немцах бинокль с поцарапанными стеклышками, сигнальный рожок, топор, дождевая накидка, и наконец Лаврин увидел мысленным взором очертания его фигуры: точь-в-точь ворюга, идущий «на дело». Всегда в казенных рукавицах, даже летом, точно боится прикоснуться голыми руками к дереву, к цветку или к человеку, чтобы нигде не оставить след своей мерзости.
Каждый день в один и тот же утренний час (на этот раз дело было летом) Якоб Нимальс выводил из-под камышиного навеса рыжего коняшку по кличке Качан, с первой попытки ставил его в оглобли из акации и тщательно прилаживал упряжь. Вдоволь накормленный сеном или овсом, Качан пускался с места в карьер, как только Нимальс перекидывал ногу через полудрабок и прикасался к вожжам: так был приучен смолоду обжигающим бока кнутом.
Сначала Нимальс ехал по Глубокому тракту в сторону Василова брода, затем полем, по тальнику, по холмам. Через полверсты начиналась ярмарочная площадь, и Качан сам поворачивал направо, в песок, где, как в воде, терялся след его много топтавших землю копыт и тележных колес. Качан пытался бежать рысью, но сил у него хватало только для того, чтобы часто-часто перебирать ногами в сыпучем песке.
Доехав до водяной мельницы с новыми крыльями (старые кто-то обломал перед самым приходом немцев), Нимальс слезал с возка и, закинув вожжи на колышек, поднимался пешком на крутой Попов бугор. А Качан сам останавливался где нужно и стоял как вкопанный. На гребне крутого бугра Нимальс был виден во весь рост; потом его силуэт переламывался о линию горизонта и тут же исчезал, провалившись по другую сторону бугра.
Лаврин сидит неподвижно в задке на сене и радостно смотрит на горизонт, смотрит туда, где он не был, и неизвестно, будет ли когда-нибудь, но ему хочется знать, что ́там, за Качалой, куда они едут, что за Днепром, в Киеве или хотя бы в Чигирине; они с ребятами собирались плыть на лодке в Чигирин, чтобы увидеть Замковую гору, а потом пройти по Тясмину до Суботова, посмотреть Богданову церковь и Три Криницы. Куда ушел отец, Лаврина не интересует: об этом говорят в селе, так что он знает. Не впервые приезжают они именно на это место, не впервые уходит отец. У брода через Сулу Качан останавливается, и отец слезает с возка. Причем никогда не берет с собой сына: у него с батраком-мельником Машталиром свои секреты. Лаврин знает, что через несколько минут после того, как отец скроется по ту сторону Попова бугра, он со страхом ступит на качающийся мостик в одну доску, повисший высоко над водой между берегом и первым большим байдаком, а потом кликнет Санька Машталира, очень сильного и жестокого человека, единственного в Мокловодах, кто за все годы ликбеза так и не научился толком ни читать, ни писать, и они с ним долго будут сидеть, ведя «секретные разговоры».
Вволю наглядевшись на тамошнее, далекое, и на то, что вблизи, — буйно разросшиеся осокори, тополя, вербы, — Лаврин обращает внимание на понуро стоящего Качана. Ему делается жаль, что конь — бессловесный, не понимает человеческого языка. Иначе он научил бы его спасаться от жестокости людей — это прежде всего, а потом — защищаться от мух, которые так докучают ему, лезут в ноздри, в полуприкрытые глаза. Лаврин посоветовал бы Качану бежать домой, на луга по ту сторону Днепра. Там бродят примчавшиеся со всех сторон лошади: они освободились от войны и насилия. Люди не ловят их, не бьют: они одичали, их боятся. А Качан, глупая тварь, пошел на отцовскую приманку — картуз овса или, может быть, ломоть хлеба, и вот, изволь, — во рту удила… Вообще война — дело зверское, не человеческое. Не будь ее, и дядько Федор Баглай, возможно, как-нибудь ужился бы с отцом.
А коли по правде, то, как поговаривают, отец не приманивал и не ловил Качана, хотя и умеет это делать, Качан — Прижатые уши не позволил бы себя поймать: он хоть и нем, но не глуп. Его подарили отцу, леснику Нимальсу, за хорошую службу оккупанты-единоплеменники или просто отдали, чтобы ему легче было выполнять свои обязанности. И берданку с патронами дали, и бинокль, и шинель, которую отец надевает, только когда едет на Качалу, на свой участок, когда направляется к дядьку Баглаю, чтобы проверить, как у него да что.