Я подумал, что они, эти двое, из тех, кто разрывает кладбища, — спецкоманда такая, гробари.
— Давайте все-таки выпьем, — не вытерпел старший.
Подняв голову, я смотрел на обоих.
— А сторожу? — возразил молодой, и глаза его расширились. На лице мелькнуло что-то знакомое мне, но — вскользь, неуловимо, и память не подсказала, у кого я видел подобное выражение. Хотя чудилось, что все-таки видел.
— Полбутылки ему оставим, — пообещал старший, откупоривая «Столичную».
— Ну, гляди… А то без магарыча и близко не подходи к кладбищу.
Мы выпили. Я окончательно удостоверился, кто эти люди, понял, почему они здесь, зачем приехали. Только никак не мог сообразить, где встречал того, младшего — горестный провал памяти. Это бередило мне душу, что-то шевельнулось на самом дне ее — и появился просвет, я вспомнил: мы же с ним ехали в одной каюте.
Может, от чрезмерных усилий — очень хотелось вспомнить, а может, от накопившейся за день усталости или от выпитой водки — только перед глазами у меня появилась голубая пелена. Я перестал различать лица старшего и младшего — так не различают отдельных стеблей в охапке лугового сена. Но все же слышал, как они сговаривались пригрозить сторожу, а то и отлупить его, если он не позволит раскапывать могилы. В моем помутненном сознании неожиданно возник вопрос, один, но очень четкий: кого мне больше всего хочется видеть? И кого нужно разыскать, чтобы услышать хоть два-три словечка об Олене? Перед моим мысленным взором прошел целый калейдоскоп лиц. И стелилась дорога — ни следов на ней, ни отпечатков.
Отцовские следы
От той вечерней вялости, похожей на призрачный сон, я очнулся, когда на дворе рассвело и вокруг царили тишина и покой. В такой час летом по Днепру плывет пассажирский пароход и густым прерывистым басом будит и приветствует живущих на Суле. Я не колеблясь шагаю на зов парохода, потому что знаю: это тутукает наш Павло — парень в моряцкой одежде, мокловодовец, выучившийся на рулевого. Гудит он как раз напротив самодельного помоста, который иногда служит пристанью.
Дорога туда одна — сенная, то есть трудная, песчаная. По ней осенью возят сено, лозу, древесные колоды. Но мне эта дорога не подходит, мне нужно идти по матвеевской стежке до луковского осокоря, самого высокого в селе дерева, а оттуда — опять же по матвеевской стежке — пробираться в плавни.
Какое-то давно знакомое, однако непостижимое чувство тревожило меня, оно мешало мне двигаться в одном направлении, я петлял, словно заблудившись в зарослях, между выбоинами и канавами, пока наконец не вышел к нашему ориентиру — к охмаловской дикой груше. Мимо нее, кроме Жовнинского тракта, не ведет ни одна дорога, нет даже тропинки, но пока ты эту грушу не увидишь, пока не сориентируешься, куда следует идти, — тебя мучит неизвестность, кажется, что вот-вот заблудишься, не доберешься до цели или на пути к ней тебя постигнет неудача.
На просторном выгоне, в загородках из пахучих сосновых плах, еще лежал с ночи скот — колхозный и частный. Скот ночевал теперь только там, на выгоне, под присмотром и охраной дежурных доярок и постоянных сторожей. Доярки будили своих молочниц, ласково похлопывая их ладонями по шее, и принимались доить — кто устраивался на скамеечке, кто садился на корточки. Я знаю, почему они спешат подоить коров как можно раньше: многие носят, переходя реку вброд, или возят на лодках утреннее, самое вкусное молоко — только что процеженное, теплое, еще пузырящееся, желтое, как масло, — вон туда, на остров Качала, где раскинули лагерь гидростроители, или гэсовцы, как их по-простому называют.
Одни дешево продают молоко, творог, сметану, ряженку и другие продукты, другие отдают даром — все равно девать некуда. Между гэсовцами и посулянами уже завязалось знакомство, возникла дружба: ведь на острове Качала немало сельчан, нанявшихся на сезон разными помощниками и исполнителями. Меня тянуло туда посмотреть, как они живут, как работают — может, посчастливится встретить кого-нибудь из своих, — но не лежал на Качалу мой путь. Вела меня другая дорога, ее не разглядишь, она проходит через сердце, это наша с отцом общая дорога, потому что мы вдвоем шагали тогда напрямик, шли на натужный голос боя, гремевшего на том берегу…
…Не шли, а собирались идти на фронт, который ранней осенью сорок третьего проходил неподалеку от нашего села, тут же за Днепром. Я не раз слышал хлопанье выстрелов и даже крики атакующих, но это не пугало меня. Наоборот, в глубине души тихонько радовался, что ухожу на войну, что, может быть, мне доведется стрелять.