— Ты попаси Качана, а я схожу к Баглайчику, к диктатуре голопузой, покалякаю о власти, — сказал однажды отец сыну.
Якоб Францевич Нимальс взял у немцев патроны и бинокль, чтобы караулить активиста Федора Лукьяновича, и ни на день, ни на час, начиная с ранней весны сорок третьего года, когда через Мокловоды проехали за Днепр партизаны, не забывал о возложенной на него миссии. Гнал рыжего коняшку и в дождь, и в жару, и по воскресеньям, и на троицу, и на рассвете, и поздно ночью. Нимальс честно выполнял свои функции. Делал это с удовольствием, с радостью, круглосуточно. Лишь на короткое время — несколько часов, не больше — поручал наблюдение своему верному подручному Саньку Машталиру.
— Ты попаси Качана, а я схожу к Баглайчику… потолкую о мельнице, — сказал он сыну в другой раз, имея в виду водяную, что на Быстрянках.
Вот это-то в первую очередь и возникло в памяти Лаврина, когда он очнулся после горячки и торопливо, запинаясь, начал рассказывать о себе Люде. А оставшись один, занялся исследованием своего прошлого, рассматривал его вблизи, разглядывал со всех сторон и, как умел, размышлял о нем.
Труднее всего было разобраться с мельницей. Лаврин хотел понять, что такое был нэп, когда отцу разрешили построить водяную мельницу с крупорушкой, с вальцами. Возражали, правда, против того, чтобы он нанял Санька Машталира, — дескать, работайте сами… Но скоро отменили разрешение, и активисты Прокоп Лядовский да дядько Федор Лукьянович обобществили мельницу, она стала колхозной. При немцах ее отдали отцу, и теперь они с Машталиром (Фалимона убили) мелют на ней отборное зерно: «великому рейху и его доблестной армии» нужна крупчатая мука.
И все же Лаврин поймал отца на лжи: строилась мельница не за его счет, откуда было ему взять столько отличного леса? Отец и тогда работал лесником, вот и распоряжался общественным добром, как своим добром, привык на дармовщинку. Фалимон до самых Мокловодов сплавлял доски-семидесятки, необходимые для байдаков, сплавлял кругляк, брусья — дубовые, пиленые, толстые, как для железной дороги. Да что там, из воды вытащили столько дерева, что и на двадцати подводах не увезешь… А с какой стати мастеровой человек Фалимон, живший на другом берегу, вступил бы в сделку с Нимальсом, если б ему это не было выгодно да если б у него под рукой был свой лес? Таким делом с превеликой охотой занялся бы кто и поближе: из Вороновки или, скажем, из Крылова…
Значит, мельница поставлена отцом не на свои средства. И не своими силами. Так кому же она принадлежит?..
Из-за Попова бугра выглядывает согбенный силуэт отца, и Лаврин слезает с телеги, чтобы размять затекшие ноги. Ходит по мягкой, будто бархатной земле, чувствует, как она приятно холодит ступни, как от ее прикосновения вдруг радость наполняет сердце, — так и бродил бы по плавням, останавливался бы над каждым озерком, с лаской обращался бы к каждой утке. Прислушивался бы к трепетанию каждого листочка на сотнях, тысячах деревьев и набирался бы от них сил, здоровья, упивался их первозданной красотой… Да, так и бродил бы из конца в конец по родимому краю.
А травы, травы как вымахали, словно бы и не к добру, Лаврин срывает то стебелек тонконога, то пучок мятного чебреца, то щавель, из которого брызжет сок, срывает и вяжет их в маленький снопик. На ходу присоединяет к нему тысячелистник с голубоглазым цикорием и подходит вплотную к Качану, заглядывает в его печальные глаза. Качан не прижимает уши, не пытается укусить, и за это Лаврин снопиком отгоняет от него мух, бьет ладонью на спине кусачих оводов.
Но под непостижимым взглядом отца сразу тускнеет красота плавней, которая только что так радовала Лаврина. Глядя на нее, мокловодовские юноши всегда уносились в край мечты…
Сын почти никогда не понимал отца, не мог объяснить себе его частые ухмылки, за которыми тот, вероятно, хотел спрятать свое нутро. Больше всего Лаврина удивляло его отношение к нему, сыну. Отец ни разу не побил его, но никогда и не ласкал, хотя, случалось, говорил ласковые слова, от которых Лаврину почему-то делалось боязно. Сегодня перед отъездом он взял сына за руку, медленно притянул к себе и сказал:
— Двое — это не один, слышишь, Лавр?