Сын молчал, недоумевая. Только почувствовал сердцем, как между ними легла, дохнула холодом льдина. Она давно отделяла их друг от друга, вызывала настороженность. А сегодня — особенно, потому что в голосе отца Лаврину послышалось неясное, затаенное возбуждение, словно приоткрылось тайное подземелье. Это бывало очень редко — чтобы отец не сдержал своих чувств, чтобы дал повод подумать, будто он волнуется, если это слово вообще можно употребить, говоря о таких, как он, холодных натурах.
— Двое — не один, Лавр. Вдвоем нам будет легче, чем мне одному с этим безмозглым Машталиром. Дело семейное, оно нужно нам обоим, понимаешь? Ты умный парень, и Баглайчик, то бишь Федор Лукьянович, тебе доверяет… Дело нетрудное, вполне по силам — наблюдай, и все тут…
Под взглядом отца — по-прежнему непостижимым его взглядом — менялся даже рыжий коняшка: нервная дрожь пробегала у Качана по спине, точно на него смотрел волк. Едва лишь Якоб перекинул ногу через полудрабок, рыжий коняшка рванул с места, мелко перебирая короткими ногами; бежал, как всегда, рысцой, ведь до сих пор такой бег удовлетворял и его, и хозяина, тут была какая-то умеренная, вкрадчивая скорость. Однако сегодня этого оказалось недостаточно: хозяин был очень взволнован, явно спешил; он не выпускал из рук вожжи, то и дело дергал их, покрикивал приглушенным голосом, хватался за кнут. Телега петляла, как беглец, под порывами встречного или бокового ветра, попадала то в пологие, то в крутые овражки, с разгона выныривала из них на открытые поляны, поросшие буйной травой, на выкошенные угодья, но Качан все время держался заметного следа на берегу.
Качала — остров за двумя речками. Это единственный уголок в непроходимых плавнях, который Лаврин знал, как свой двор. Он угадал его издалека. Во-он Качала, чудный остров, живая сказка, весь в зарослях колючей ежевики, усеянный тусклыми блестками озер, лиманов, заводей, болотных продушин, родников, — царство диких трав, мир певчих птиц, населяющих тысячи деревьев. Но до этого зеленого рая, где уже второй год безвыездно живет дядько Федор Лукьянович со своей скотиной, еще не близко. И напрямик не проедешь, хотя отец, кажется, нынче и на это готов. После сегодняшних «секретов» с Машталиром он почему-то молчит, как воды в рот набрал.
Так же молчал отец на другой день после того, как накануне вечером к нему приехала крытая автомашина с немецкими номерами. Прощаясь с немцами, он отдал честь: «Будет сделано, герр официр!» А ночью Лаврин услышал сквозь сон осторожное звяканье во дворе — отец запряг Качана, чтобы немедленно выполнить приказ «официра»: заготовить для немецкой армии определенное количество мяса в живом весе. Он уехал на Качалу — шантажировать активиста Федора Баглая, силой отнимать у него скотинку. Если в тот момент не случилось рядом с Федором Лукьяновичем дядька Веремея, или Свирида, или Никифора, или хотя бы тетушки Христи Плютихи — ну хоть кого-нибудь из его друзей, — значит, стадо уменьшилось на одну, а может, и на две головы: от такого, как отец, не открестишься, не отвертишься — заставит отдать, из горла вырвет, лишь бы подслужиться к своим хозяевам. А драться Федор Лукьянович не решится, снесет оскорбления, все выдержит, потому что уверен: иначе весь скот заберут, ни одной головы не оставят, ведь Нимальс знает, догадался, пронюхал, что скотина, которую пригнали на Качалу со всех сторон, ревностно оберегается. Скот — живая сердцевина колхоза. Баглай что угодно перетерпит, сам ляжет трупом, но не даст этой сердцевине погибнуть. Все знал Якоб Нимальс и пользовался этим знанием для собственной выгоды…
Качан неторопливо бредет через Сулу и на ходу, позвякивая о зубы удилами, хватает губами воду, чтобы напиться. Силится перетащить телегу, не останавливаясь ни на миг, а то погонщик возьмется за кнут; мешкать посреди брода, на быстрине, никак нельзя: налипнет на колеса песок — не вытащишь. Однажды дядька Веремея подвели Чумаки, встали как вкопанные. Пришлось ему разбирать телегу, чтобы не разорвать ее надвое, вытаскивая из песка.
— Подумай, Лавр, о чем я тебе говорил поутру, — сказал отец, когда они доехали до второго перевоза на Глушеце, коротком, но широком притоке. — Дело нетрудное, тебе по силам… Вдвоем нам будет легче, чем мне одному с этим безмозглым Машталиром. — Он сплюнул и прибавил: — О красных, случаем, ничего не слыхал? От ребят или еще от кого?
— Наши, тато, уже близко…
— Глупый глупое и болтает…
— Если приложить ухо к земле, слышно, как идут, — не в силах побороть радости, заметил Лаврин.
— Не подбрасывай хворосту в костер…