С Качалы все, кто там работал, перебираются на соседний Складный остров — там еще не рубили лес. А на Качале издалека видна как на ладони хатка на высоких сваях, всем известная Баглаева хатка, что рядом с противотанковым рвом, в котором он спасал зимой скотину. Хатку эту берегут, ее не разрушили, не заняли — об этом просил Баглаев сын Данилко. Да и бригадир Лядовский, дядько Веремей, Никифор, Христя Плютиха — все встали на ее защиту: пусть стоит, она никому не мешает. Пусть до последней минуты виднеется… Сами разберем, перевезем на лодках — велика она, что ли, эта хатка…
Как войдешь — сразу за дверью, в углу, Баглаевы вилы с гнутой ивовой ручкой в шершавых потеках пота, смешанного с землей и всяким сором. Ими он накладывал для скотины сено в ясли, вычищал навоз, сгребал мусор. Рядом с вилами висит старый ватник, его Баглай носил в дождь, в ненастье: капюшона нет, подкладка истлела, да и весь ватник в дырах. Напротив окошка с перекрестьем на четыре квадрата — кровать, вернее, сбитый из досок топчан, застеленный, как и тогда, толстым слоем сена. Вчера Данилко с матерью унесли вещи Федора Лукьяновича — вместе с ними войдут в новую хату. С их двора начинается Баглаевская улица в Журавлинцах.
Теперь на Качале, на острове, не за что глазу зацепиться — готов к затоплению…
Думала глупая Людка, дочь кривой Марфы Лычакивны, что любить Родину — значит любить все и незнамо что. А оказывается… достаточно позаботиться о колхозной корове, пожалеть чистые воды Сулы, не посметь наступить на колос, на цветок… Любовь к Родине — это ненависть к ее врагам… Зачем я говорю тебе это, Лаврин? («Вечная людская драма: мы не умеем распознавать великое, когда оно слишком близко от нас…») Я первая в этом признаюсь. Ты, должно быть, это чувствовал там… на чужбине… вдалеке…
…Я никак не мог миновать жилища дядька Никифора, бывшего моего соседа.
Вдовец
Услышав о появлении в Мокловодах интуриста (такое слово в то время было знакомо в селе одному лишь Прокопу Лядовскому), сапожник Никифор Пищаный, человек известных добродетелей, немногословный и светлый, к тому же одногодок с Федором Баглаем, с моим отцом и с тем оборотнем Якобом Нимальсом, не мог успокоиться: со всех сторон наплывали мысли, от которых мало кому удается отделаться до тех пор, пока рано или поздно не дашь им воли, не выскажешь их открыто и прямо.
Шум грозы за стеной и вовсе разволновал Никифора. Ему показалось — и не раз, не два, — что капли дождя бьют прямо в потрескавшиеся пятки и холодят их, щекочут. Вставать не хотелось, потому что руки еще не отошли от глины: накидался вчера, даже плечи распрямились. Бормоча что-то под нос, Никифор натягивал на себя рядно, то и дело сползавшее на пол. Натягивал, укрывался с головой, чтобы не слышать грозы за стеною, но старое вытертое рядно мало помогало.
Он еще немного полежал, прислушался… Где-то в углу под потолком раздражающе гудел комар, а рядом с кроватью мягко стучала об пол вода. Сначала капли падали словно бы нерешительно, с интервалами, но потом зачастили, иногда даже сливались в сплошную струйку, тянувшуюся живой ниткой от потолка до пола. Никифор открыл глаза, напряженно вглядываясь в потолок, но ничего не увидел, за окном была предрассветная тьма.
Ветер выл в трубе, как запертый в риге пес, скрипел последним стропилом — его еще не успел стянуть на землю переселявшийся из Мокловодов Никифор. Ветер хлестал по окнам, где в рамы вместо разбитых было вставлено много небольших кусочков стекла, и, расхрабрившись от безнаказанности, с диким посвистом мчался дальше, лавируя между песчаными буграми, начинавшимися от самого порога мазанки, мчался, подминая поредевший молочай и метельную траву, уносился в луга и долины — в царство зелени и птиц. Впрочем, это царство было там раньше, теперь ветер, не встречая преград, своевольничает как хочет, потому что во всей округе редко где можно встретить живое дерево или жилище человека. Нет ни стогов сена — а их были сотни, ни ивняка, из которого посуляне умели плести коробы, корзины, делали гнутые стулья, колыбели — нередко и жили этим. Ничего этого нет. Исчезает красновато-зеленый камыш — примета нашего Посулья, пропадают даже кусты смородины и рай-дерево, которое росло с восточной стороны почти у каждой хаты: под его кроной всегда свежо чернели вырытые в земле гнезда — радость для кур в жару.