В комнате Никифора стояли привычные запахи. От печи тянуло распаренной сажей и прошлогодними листьями. Вчера эти листья толстым слоем лежали между пеньками, оставшимися от уничтоженного сада, и, плотно прилегая к земле, как будто пытались остановить появление новой поросли. Никифор вечером набрал целых два мешка листьев. Хотел протопить печь, чтобы хоть жилой дух появился в мазанке, да ничего не вышло: то ли дымоход обвалился, то ли сажа забилась, только совсем не стало тяги и весь дым валил в хату. Из переднего угла несло застоявшейся плесенью. Никифор не принюхивался, слушал, как на пол капает вода — она капала уже в нескольких местах. Наклонившись, достал из-под кровати деревянное корыто, отодвинул его ногой, чтобы подставить под капли, а сам сел на постели. В голове вертелось все то же самое: разные мокловодовские события, поступки людей, хорошие и скверные истории — словом, то, что в течение многих лет постепенно откладывается в душе, наслаивается друг на дружку, и стоит вспомнить о чем-нибудь одном, чувствуешь, что невольно задел и второе и третье. Все больно отдается в сердце — и то, что происходило давно, и то, что недавно.
Значит, и Свирида не стало. Все меньше наших, все меньше… Ушел и Свирид. Отнесли его на самую на последнюю межу, к финишному столбу. Хорошо похоронили, с музыкой, со знаменем. Плютиха с дочкой несли первый венок (говорят, покойный набивался к ней в примаки). И кривая Марфа была, и Прокоп прощальное слово сказал, и Веремей с Васьком был, и Санько Машталир, и Хтодора… Работал человек как вол, и в колхозе и дома. На ходу, бывало, завтракает, стоя обедает. Пока рубаха на спине высохнет — глядишь, он наелся, подкрепился…
Спать Никифору совсем не хотелось, хотя с тех пор, как он лег, прошло, должно быть, более двух часов. Вот уж несколько ночей подряд ему не спится. Все Домаха живой представляется, а тут еще дождь. Печет его, что мало жалел Домаху, не удерживал от работы, а она, бедная, надорвалась на этой работе, будто лопнула перетянутая нитка.
Надел их был недалеко от пастбища, над дорогой, которая вела в плавни, — песок так и скрипел. Все жабье мыло да козельки. Деньги нужны были и одежку-обувку купить, и еще для многого. Если б не та балка, как раз там, где когда-то было озеро, где почва наносная, наверное, даже картошки не ели бы досыта. Большую часть колхозной землицы, той полоски, что дали им вдобавок, засевали коноплей: в лавку тогда материю привозили редко. А если иногда и привозили, то Никифоры (так прозывали их по-уличному) узнавали об этом, только когда соседка-продавщица надевала новую юбку. До сих пор не забыла своей обиды, все мстит. Не захотел Никифор на ней жениться: богатая была, избалованная. Давным-давно дело было, а она с тех пор и поносит его, не здоровается, хотя в молодости ради Никифора натирала щеки крапивой, а брови подрисовывала синей ежевикой.
Да, так с этой-то полоски получали они несколько связок конопли. За зиму Домаха, бывало, напрядет кусок полотна, а то и больше. Выбелит в пруду, вот и хватит младшенькому на пеленки, а троим старшим на штаны. И не только на свою семью пряла Домаха. На базаре ее полотно знали: пряжа была ровная, тонкая. Спросят иной раз, как это ей так удается, под какую песню нитку выводит. Улыбнется тихонько. Из-за прядения у нее глаза портились. К утру до того покраснеют, опухнут, не глаза — щелочки, родных детей еле различает. А вечером с конюшни придет — она конюхом работала — и опять за прялку. И все потому, что одна, потому что солдатка. Никифора и после войны из сибирского госпиталя долго не отпускали: глаза на фронте лишился, пришлось искусственный вставлять.
Как-то накануне весны Домаха продала что могла и послала деньги в сибирский госпиталь Никифору на дорогу. А сама совсем ослабела, слегла, так и не дождалась своего солдата… Ходил Никифор в сельсовет, чтобы позволили перенести Домаху на более высокое место…
…Ну вот, значит, после Свиридовой взбучки этот гад фашистский, Нименко то есть, набросился на Федора на Лукьяновича: дескать, только ты подбил на такое Свирида, не иначе. Вы с ним одним миром мазаны. И давай ему вспоминать тех телят, которых угоняли на восток. Случилась тогда между Федором Лукьяновичем и Нименко большая стычка. В тот год, всем памятно, почему-то не вязалась в стручки фасоль. Немцы еще не пришли, но из-за Днепра сплошной лавиной двигались и люди и скот — все страшились нечистой силы. Федор и Прокоп отправили первую партию колхозного скота куда-то в Валуйки, за Оскол. А теперь Федор готовил в путь-дорогу молодняк, согнал его на остров Качала, где лесником был Нименко.