…Он протянул руку к окну, нащупал толстый окурок, встал, наугад добрел до печи. Здесь, согнувшись, полжизни простояла Домаха. Варила еду всякую, каждую неделю хлеб пекла; бывало, что ни воскресенье — ароматный дух по хате бродит, даже слюнки текут. «Не хлопайте дверью, из-за сквозняка тесто не поднимется!» — покрикивала она на ребятишек, накрывая кадушку чистым рушником. Ополоснет руки, наберет пышного теста, обхлопает его в ладонях, словно тетешкает младенца, потом выложит на вялый капустный лист, как дитя на пеленку; священнодействуя, сунет в печь на лопате из вербы… Теперь-то привыкаем к магазинному хлебу… Но Никифор все-таки возьмет кадушку на новое место: в ней месили тесто Домашины и материнские руки.
Он присел на кругляк, который служил ему стулом, когда сапожничал. Докурил окурок, зажег каганец. На стене черной тенью обозначились очертания его фигуры: большая голова с встопорщившимися волосами, округленный подбородок, похожий на тупой носок кирзового сапога, нос прямой и длинный, густые широкие брови, нависшие над глазами: они как будто соединялись с ресницами верхних век и оттого казались толстыми, точно путо, которое мало употребляли в дело. На стене видно было, как под этим «путом» время от времени моргают глаза, и это забавляло Никифора: он не узнавал самого себя. Вертел головой то так, то этак, но тень повторяла его движения. Там, на стене, он казался молодым, не согбенным. Рубаха не висела, как на палке, а обтягивала тело, словно налитое молодыми соками. Шея не испещрена глубокими морщинами, она гладкая, как у вола, которого еще ни разу не запрягали. Ого, он еще построится! И новоселье справит, позовет детей. Одно лишь мучает: Домаха не войдет в те палаты, не увидит электричества. При электрическом-то свете небось и прясть было бы легче, сохранила бы глаза. Нет Домахи. И Федора нет Лукьяновича. Хорошо бы он, Федор, заложил фундамент — легкая рука у человека, смекалистый, на все руки мастер… А тот, стервец, сжил его со света. А она с его ублюдком по плавням шатается. Поганой метлой гнать бы их, нечистых, от хутора до самой границы… Жаль, Данилко не в отца пошел: до того квелый да жалостливый, любой ребенок им помыкает…
Саман вчера так и не доделали. Помощников пришло много, а и одного замеса не выработали. И за то скажи спасибо. Нынче у всякого своих дел невпроворот, почитай не меньше, чем в трех колхозах зараз. Тысячи семей срывают с места — переселение. Не знаешь, за что раньше хвататься… Спасибо добрым людям: сам бы этого и за месяц не сделал, самана то есть. Не одна болячка, так другая. Ну ладно: море так море… Да зачем же такое широкое? Плотину сделали бы, что ли. Электричество — это хорошо. А земля? А хлеб?.. Он всему голова, от хлеба и начинай думать.
На хату налетал шквалистый ветер, ворвался в щелочки меж латаных стекол и дул Никифору в ноги. Огонек каганца колебался, и очертания Никифоровой головы чудовищно вытягивались, сливались с тенью старого разрисованного сундука, который поставили на припечек, чтобы его не попортила сырость. Может, и этот, бабушкин еще сундук взять с собой на новое жительство? Какой же он старый!.. Вон уж и замочки в углах проржавели, а цветы, что ниже задвижки, по-прежнему яркие. Вот человек! Цветы, а не что-нибудь другое нарисовал на свадебном сундуке. Цветы, радость! Большое это дело — радость. Считай, самое главное для души. «Три пары на радостях кумовьев позвали». Так и мы с Домах ой: шестеро детей, по три пары кумовьев за каждым… Какая радость произвести на свет ребенка! Научить его ходить, улыбаться, говорить. Научить любви к отцу-матери, к дедушке-бабушке… к работе. А превыше всего — любви к земле предков… Глух тот человек, который думает, что где-нибудь будет лучше, чем на родной земле! Дурной, как сало без хлеба. Как Лаврин Нименко или еще глупее («Завела меня глупая голова на чужую сторонушку»).
Возьму-ка я из разрисованного сундука только бусы с дукатом, в которых Домаха девушкой ходила, да еще ее девичьи ленты для кос. То, другое — глядишь, и наберется на целую подводу: вот отцовский армяк (капюшон-то целый, пригодится в дождь выйти или еще когда); серп как бритва: семейное орудие, бросать жалко; кадки для квашения овощей, липовый бочонок для меда: двенадцать ульев у Никифора, по пуду взяток с каждого. До революции даже у попа Антоновского было меньше… Косу ни за что не брошу. То машинка зингеровская, то колодки, то одно, то другое — ей-ей, за один раз не перевезу: лошадям по песку тяжело будет.
Обвел глазами стены, но ничего на них не увидел. Рушники отдал Плютихе, сестре Домашиной. Иконы благословения сама забрала еще раньше. Вот две фотокарточки: на одной вся семья, на другой отец; положил вместе с бумагами в боковой карман. Прощай, моя хата! Целую твои пороги. Скучать буду по тебе, милая, родная, скучать буду до слез — обещаю торжественно.