В хате заметно похолодало, по спине мурашки побежали. Не надо сидеть, двигаться надо. Никифор переставил каганец под лавку, начал копаться в сухих листьях. Сложил наконец вместе башмаки, сапоги, кожаные обрезки, сапожные колодки. Нужно будет раздать людям, какое уж теперь сапожничанье. Однако достал из-под припечка молоток, из ящика шило, клубок ссученной дратвы. Не спеша накрошил деревянных гвоздиков из куска отсыревшей березы, — может быть, подметки подобьет или какую-никакую заплатку поставит. Взял в руки чье-то распоротое по шву голенище. Сразу видно — от мужского сапога, широкое, как мешок. А он просит — расставь. Куда же еще? Поглядел-поглядел, повертел голенище и, сообразив, чье оно, небрежно бросил под лавку. «Есть на что новые сапоги купить…»
Вдел щетину, провел по дратве сапожной смолой так, что послышался скрип, прикладывает, примеряет заплатку к Ганниному сапогу: передок совсем сопрел. Оно если бы не из худого товара, так еще держалось бы. Или хоть просушивали бы как следует. А то положат на одну ночь в печурку либо на лежанку, кожа только распарится. С ранней осени Ганна как влезет в сапоги, так только на пасху снимет, когда ферму на «зеленый конвейер» переведут. Зарабатывает, правда, страсть сколько: другому и не снилось… На выставку ездила.
Никифор кольнул шилом, прицелился щетиной — не попал ни в первый раз, ни во второй, ни в третий. Свет ни к черту. Слеза из глаза, как нитка от клубка. Нет, мало все-таки человеку одного глаза, чтобы сапожничать. На белый свет смотреть — довольно, а чтобы работать при каганце — мало.
Федор Лукьянович, когда учил нас грамоте в ликбезе (мы частенько вместе домой возвращались, жили-то на одном конце хутора), не раз говаривал:
— Не верь, Никифор, будто хорошему человеку много надобно, будто человек от природы — ненасытная утроба. Богатство для хорошего человека — не радость, ему власть над людьми не нужна. Запомни это и не старайся жить ради денег. Беден тот человек, у которого много денег. До добра они не доводят.
Дескать, лишь бы сыт да обут-одет. Зачем мне Ганнина плата за сапоги, даже если у нее и есть деньги? Пойду попрошу, пусть лучше на послезавтра мне хлеб испечет. Ну, хотя бы пять хлебин; такой пекарки, как она, на хуторе не найдешь. Только ее просят печь, когда в колхозе празднуют окончание молотьбы или гуляют богатую свадьбу. Пусть и для меня испечет. Хотя бы пять хлебин. Справлю как следует закладку хаты: ведь от нее новая улица начинается — улица Активистов. А через дорогу — Хтодора Баглайка с сыном, с Данилком. Они уж свою хату покрыли. Спешат, чтобы в новой свадьбу сыграть. На Марийке, на Плютихиной, говорят, женится. Если б Федор был жив… Старая Плютиха из-за него света божьего не видела, а он, видно, не любил ее, хотя и не гнал от себя. Эх, кабы он был жив… У хорошего человека всегда век короткий. Не от одного умрет, так от другого. А стервец… Тьфу на его память!..
Никифор собрал инструмент, сложил, как было, в ящичек. Холод гуляет по хате, как по пастбищу. Сыро после дождя. Такая пора настала: осень на дворе, осень. Там, гляди, роща поредела, пучки калины пламенеют. А на грядках посконь как бы не перестояла, пора дергать, не то будет ссучиваться… Маленькие аисты научились летать. Молодые петушки, даже те, кого наседки поздно высидели, голос пробуют. Встанут на цыпочки, шеи вбок вытянут, сколько сил хватает, — лишь бы запеть… Все-таки стоило бы в хате протопить. Не пожалеть бревна между стропилами или другой длинной деревины, раз уж листья не вспыхнули.
За окнами посерело: занимался рассвет. Дождь давно перестал. Изредка заскрипит от ветра сдвинутое с места, но так и не снятое стропило. Никифор приподнял рядно (дверь уже вывезена), хлопнул дверью из сеней и переступил еще один порог. Воздух после грозы был свежий-свежий. И чистый, как процеженное молоко. Вдохнешь глубоко — в спине кольнет. Стояла влажная сизая тишина.
Босые ноги Никифора нащупали скользкие корни, узлами выступившие из земли. Это все, что осталось от береста. Давным-давно рос он у самого выхода со двора. К нему боком прислонялся сарай — старый, еще дедовский. А на сарае — две пары аистов. Этим летом обзавелись потомством. Так что по трое в гнезде. Никифор не ломал сарая, пока они не улетели. Вот ведь птицы, немые существа, а любовь чувствуют. Каждый день наведываются: мол, как ты там, хозяин, жив ли, здоров ли. Всей компанией прилетают, все девятеро. Словно их звали. Что ж, Никифор умеет подойти и к скотине и к птице. Оттого аисты и прилетают, как будто он их приглашает. При фашистах (тьфу на их память!) телята, которых Федор Лукьянович прятал на Качале, могли бы пропасть от ящура. А ведь не пропали. Потому что Никифор знает, как обихаживать скотину. Христя Плютиха не даст соврать. Поспрашивайте-ка у нее, женская память куда крепче нашей.