Звонко шлепая по залитым водой колеям, он вышел на прямую дорогу и направился к своей новой усадьбе. Идет, и все ему чудится, будто следом за ним тихо-тихо крадется его старая брошенная хата. Дескать, возвращайся, прошу тебя, возвращайся… Но ведь мы с тобой уже попрощались… Я сдержу обещание… Торжественно клянусь помнить твой дух… твои звуки… твои…
Хорошо, даже очень кстати, что прошел дождь: вчера расстелил замес, теперь глина раскисла, и поливать не придется. Наделаем самана — как раз хватит, чтобы поставить боковую стену.
До нового места жительства оставалось рукой подать — только папиросу выкурить. Во-он там. Никифор из любопытства оглянулся: уж и впрямь не идет ли за ним… обиженная старая хата. Увидел чистое небо, в которое упиралась стернею чуть наклоненная нива. Подумал о ней, словно о живом существе. Нива лежала молчаливая и немного печальная, как мать, от которой уходят выращенные ею дети.
Он закатал штанины, с удовольствием ступил в замес. Кольнуло холодом, проняло до мозга костей. Он наклонился, натер ноги соломой, чтобы они согрелись от притока крови… Ступни, облепленные остюками, с натугой вдавливали в замес длинную ржаную солому, и скоро ноги согрелись.
Никифор все ходил и ходил по кругу, как на приводе, все думал, какую построит хату-светлицу, ходил, оставляя за собою глубокий след. Небо над головой становилось шире, наливалось дневным светом, точно здоровьем. Через дорогу стояли новые хаты с большими окнами и, казалось, смотрели, как Никифор работает. Из-под кровель серыми комочками падали в корытца воробьи, упрямо доклевывали куриный ужин.
Неизвестно кем посланная, прилетела и села Никифору на руку маленькая букашка с красными в черную крапинку крылышками — божья коровка. Он заметил ее и сдержанно, но всем лицом улыбнулся. «Божья коровка села на руку — доброе известие получишь», — говаривал Федор Лукьянович. Эх, Федор, Федор… Славный мой друг и товарищ… Как нам тебя не хватает… Твоей доброты и благородства, твоей преданности и любви.
Благословение
В сумерки, когда на реке загорятся бакены, в этом патриархальном уголке острова с видом на широкий Днепр все делается иным, словно бы преображенным, словно бы никогда не виданным. На зеленую полоску земной тверди слетаются, точно по чьему-то зову, все годы твоей и не твоей жизни. По щучьему велению, из-за таинственной завесы то появляется, то неожиданно исчезает, как призрак, проворный волшебник; он без спроса вводит тебя в мир иллюзий и так же ловко выводит из него. Настает момент, когда кажется, будто перед тобой в самом выразительном своем виде застыли десятки, сотни, бесчисленное количество незаконченных движений, жестов, вздохов, взглядов, шагов и ты, если захочешь, можешь каждый из них оживить, озвучить, продлить.
Речка у берега хлюп да хлюп, а Марийка, ягодка, не идет, не показывается. Сердце защемит — и тут же радость развеет грусть. Еще не видят Марийку Данилковы глаза, не слышат уши, и все же радость витает над ним надеждой — придет Марийка, придет… Сядет вот здесь, где привязаны лодки, на настиле, на котором толстым слоем настелено сено, и они все обсудят, обо всем условятся, прежде чем он, по обычаю, поведет ее к своей матери Хтодоре. Но это будет потом. Когда придет Марийка. А пока вокруг ласковая тишина. Ее осмеливаются нарушать только запоздалые сверчки, да что-то звенит в ухе.
— Сбудется или нет: угадай, в каком ухе звенит?
— В левом.
— Угадал.
— А что ты задумал?
— Приснится ли мне отец.
— Зачем тебе покойный отец?
— Я пришел к нему спросить…
— Коли так, смотри на воду, и появится отец.
— Я хочу просить у него благословения.
— Он возникнет из воды тенью. Но ты первый не подавай голоса.
— Я лишь трижды поклонюсь ему, чтобы не нарушить обычая.
— Он не придет на твою свадьбу…
— Конечно… Но даст совет… покажет, где упал перед смертью… где последний раз ступил ногой.
— А зачем тебе это знать?
— Я с клятвою шагну от этого места.
— Ого, какой ты верный.
— Чтобы не прерывались шаги Баглаев.
— Твой отец уже явился. Смотри!..