Отец долго копался в сундуке, перебирал материнские цветастые платки, юбки, куски полотна — точно прощался с ними. А потом молча укладывал походные вещи в домотканый мешок с веревочками. Нас ждал сосед дядько Макар. На нем повисли трое ребятишек, на плече громко голосила жена…
Мы пошли втроем к берегу. Шли вот по этому выгону, напрямик. Потом по тропинкам между буртами и красной лозой — тяжело скрипел под ногами зернистый песок.
Остановились, чтобы поправить друг другу котомки за спиной. Я оглянулся одновременно с отцом, нашел глазами нашу осиротевшую хату. Она стояла на пригорке в вечерней сизой мгле и смотрела нам вслед темными окнами.
Обернувшись снова, я отыскал взглядом хлев. В нем жила наша коровенка Сорока. Последний раз я видел ее, свою любимицу, когда она вырвалась из стада, которое полицаи гнали на острова, за Днепр, — туда удирали фашисты. Сорока вбежала к нам во двор — и прямо за изгородь. Легла в темном углу, притаилась дрожит… Пронюхали, собаки, примчались, катюги, кнутами выгнали ее, дрожащую, из ограды, погнали к остальным, обреченным… Несколько дней я все ждал, все надеялся, что Сороке удастся спастись, что она прибежит — возвращались же у других…
Шагая за отцом, я вглядывался в кусты — не притаилась ли где наша коровенка? Окинул взглядом луг и вдруг увидел девушку. Она, должно быть, давно бежала, потому что часто спотыкалась, останавливалась. Ни за что не поверил бы, если б не узнал ее, когда она подбежала ближе, что это Оленка, та самая Оленка, жившая за Сулой, которую я в тот раз, перед самой войной, так и не сумел догнать.
— Куда ты, Оленка?
— За тобой.
— Почему же за мной? Ведь мы идем на войну.
— Что ж, идите. Идите и возвращайтесь.
— Тебя туда не пустят…
— Я и сама знаю… — И обеими руками протягивает мне бутылку молока. — Возьми на дорогу… Ведь у вас нету.
Я растерялся — то ли стыдно стало, что мне дают молоко, то ли присутствие девушки смутило — и не взял. Только когда мы с отцом сели в лодку, закричал на всю речку:
— Ты лучше всех, Оленка!..
Нет, не закричал — постеснялся не то отца, не то дядька Макара.
…Нашу мать застрелили фашисты. В дни оккупации она, как и многие женщины, ходила на Киевский тракт, выносила еду плененным под Оржицей, которых, как скотину, гнали на Кременчуг и Городище в невольничьи лагеря. Женщин вела надежда: может, среди красноармейцев увидят знакомых и вызволят их.
Мать стояла на обочине с краюхой хлеба, пристально всматриваясь в изможденные лица. Из колонны пленных выбежал простоволосый, с перевязанной головой солдат. Тотчас залаяла овчарка, грянул выстрел. Пуля, миновав беглеца, смертельно ужалила мать…
Плывя в лодке, мы пели: «Ой світе мій ясний, світе мій прекрасний, як на тобі тяжко жити…» — и я точно знаю, что отец в те минуты думал о матери.
На пристани нас встретили озабоченные военные. Отца и дядька Макара повели в длинное строение, крытое гофрированной жестью. До войны оно служило складом и одновременно речным вокзалом. Теперь там было полным-полно народу, и всем по очереди выдавали оружие. Потом вооруженных разводили группами, они окапывались, занимали боевые позиции.
Я стоял у дверей, боясь пропустить отца. Наконец вышел и он. В том же пиджаке из овечьего сукна, через плечо винтовка. На ремне, туго перетягивающем стан, гранаты, патроны, лопатка.
— Ты уж, сынок, не возвращайся домой на ночь глядя. Я… мы тут неподалеку… — Он застегнул мне ворот рубахи, прикоснулся к моему подбородку. — Утром и попрощаемся… — И не посмотрел мне в глаза.
Проснулся я на рассвете: кто-то звал меня, раздавался какой-то стук… В ногах у меня, прямо на полу, сидел солдат с котелком в руках — видно, ждал, когда я открою глаза.
— Каши поешь, вояка, — сказал он, подавая мне ложку.
Я доедал завтрак на ходу — очень хотелось увидеть отца. Солдат пообещал найти его и привести ко мне.
На берегу суета, то и дело раздаются команды. Бойцы тащат в засаду тупорылую пушку, несут ящики…
— Идем отсюда… Подождешь со мной в окопе, — предложил солдат с красным крестом на рукаве.
Мы долго лежали в окопе в напряженном молчании, словно должно было произойти что-то роковое, неминуемое. Неподалеку отсюда раскинулось село, но его невозможно было разглядеть из-за молодого дерева, росшего прямо перед нами. Только одну улицу видели мы хорошо. Притихшую улицу у склона горы.
— Тишина… Будто не к добру, — взволнованно произнес солдат.
— Вон смотрите, смотрите… — донельзя удивленный, не утерпел я. — Ребенок… ребенок бежит к нам.
— И куда он, господи!.. Там же заминировано. — Солдат опрометью бросился от меня.