— Чтобы не прерывались шаги Баглаев…
Поперек Днепра лежит, как дорожка, серебристая полоса. На нее падает тень.
— Отец! — не сдержавшись, кричит Данилко.
Тень с хлюпаньем исчезает. Скоро она появляется из мрака и света у самого берега. Возникают цвета, звуки, возникает движение…
За спиной Данилка, со всех сторон Качалы, послышалось множество голосов, словно каждая травинка обрела дар речи. Словно встали на свои места все срубленные деревья и по их кронам пробежал ветерок, окликая бесчисленных островных птиц. Заметив появление знакомой тени, на разные голоса замычала Баглаева скотина. С надеждой смотрят на своего кормильца Чумаки. Пошел дым из трубы островной хатки. Замерла от удивления Плютиха, выжимавшая на берегу белье. Крякнул изумленный Никифор, стоя с ведром дегтя в руках. Сдерживает тяжкий вздох наработавшийся, как трактор, дядько Веремей, опускается на колени, чтобы сесть на землю по-турецки и закурить из вышитого кисета. Вынырнул из кустов вечно крадущийся Якоб. Его окружают какие-то отвратительные фигуры, а лицо у Якоба очень бледное, почти зеленое, как тогда, когда Федор плеснул меж его заплывших глаз горячим дегтем. У Якоба хищное выражение лица, он, кажется, готов повторять «подвиги» средневековой католической инквизиции: вырывать языки и мысли, жечь, вешать, колесовать… Его теснит, оттирает от берега Христя. Она взволнована и растерянна, она глядит на воду, на Днепр. Берет руку Данилка и долго-долго смотрит на нее. Такая же рука была у Федора. Уж сколько лет прошло, но не забыть ей его доброты, приветливости, его голоса. Давно это было, а все как нынче: не забылось, не выветрилось из памяти.
— Федор, Федор… — бессчетное число раз повторяла Христя. И слезы из глаз. Большие, как слова, слезы. Данилко бросился ее утешать, однако слезы Христи нельзя было остановить. — Наши дети полюбили друг друга. Ты не мешай им, они же наши. Кроме них, у нас ничего нет…
Данилко хотел утереть слезы женщине, которая любила его отца, но тут мимо них проехала телега, знакомая телега, принадлежащая Нимальсам. На ней трое. Плютиха глянула, обожгла взглядом — пусть извиваются, как черви. Ах, будьте вы прокляты! И тут белый свет застите. А ну сгиньте с моих глаз!
— Федор! Федор… Не дали тебе пожить.
— Не нужно, перестаньте.
— Это я тебя не уберегла.
— Не плачьте, не кричите, а растолкуйте мне…
— Растолковать, как жил твой отец, невозможно, сынок.
— И все-таки… В тот день вы пасли на острове скотину… Постирали отцовскую одежду, чтобы он встретил наших во всем чистом. Они, уставшие от боев, как от трудной работы, вот-вот должны были выйти к Днепру, вот-вот должны были освободить, вызволить из неволи и наши Мокловоды… Разве не так оно было, Христя Романовна?
— Все так, Данилко, все так… Как жил Федор Лукьянович, об этом словами не расскажешь… Светлый был человек… Пасла я тогда его скотину, ну то есть колхозную, которую мы сберегли. И день и ночь дрожали за нее, в окрестных-то селах немцы уже жгли хаты и хлева, отнимали все подряд и переправляли на ту сторону, за Днепр. Мы по ночам прятали животных в самых глухих местах, в дремучей чаще: там двоих телят привяжем, да на берегу пятерых, да еще где-нибудь… А он, Федор Лукьянович, ослабел совсем… И то сказать: как одет-то был, в чем зимовал, сердечный? Пиджак, тот, который и ты помнишь, да сапоги в заплатках, да бог знает какие онучи… Всегда в одном — и дождливой осенью, и зимой. В хате, бывало, такой холод — терпеть нет мочи, так он пойдет ляжет между волами на подстилке во рву, что от танков вырыли. С одной стороны Чумак пристяжной, с другой — что в борозде ходит. А отец твой посредине… Ну, натопила я ему лежаночку в той вон хате, откуда дым идет, вскипятила воды на травах, чтобы попарил свои простуженные, ревматические ноги, а сама… Наверно, с ума сошла, да так и не опомнилась… Побегу, думаю, на хутор, возьму чего-нибудь съестного получше, чтобы поужинал… Ребенка, Марийку, проведаю да птицу погляжу… Больше мы с ним не виделись. Чуяла душа моя, что тот негодяй со своими барбосами выслеживает нас, выбирает удобный момент, а Федор не верил мне или, может, только говорил так, чтобы я не боялась… Выкрали они, барбосы, Федора Лукьяновича, прямо из постели подняли больного, беспомощного. Затащили в чащу… кровопийцы.
— Ох и мучил меня, сын, страшно мучил Якоб… сосед наш Нимальс, — послышалось из воды, из Днепра. — Чужаки смеялись, а он сыпал горячие уголья за воротник, душил цуркой[8], чтобы я перед ним унизился. Но я не позволил себе умереть от его предательских рук — сам вошел в Днепр. Земля тогда нам не принадлежала — захватили ее фашисты. А если так — под воду уйдем, в недра втиснемся, но все-таки вернем ее, нашу землю.
8
Палка, которую используют для стягивания чего-либо связанного: круговые повороты ее стягивают веревку туже. В старину способ смертной казни — «удавливание цуркою».