— Федор, Федор… Федор Лукьянович… — без конца повторяла Христя Романовна, не отрывая взгляда от Днепра, от его широкого русла, от водоворотов, но ничего не слышала в ответ, все расплывалось перед глазами в волнах лунного света. Луна посеребрила и воду, и остров, и срубленные деревья, на которых пока зеленели листья. Деревья еще не умерли, но живыми их нельзя было назвать; всего лишь минуту назад они стояли плотными рядами, словно для того и поднялись, заняли свои места, чтобы явиться перед Федором Лукьяновичем такими, какими были при его жизни…
Никак не удается вызвать в памяти голос отца, точно Данилко никогда не слышал его, не слышал этой на диво красивой речи. Страшно, когда забываешь отцовский голос, когда среди тысяч других не можешь выделить его, родной…
— Ой, я так бежала, я так к тебе спешила, просто дух захватывает. Не веришь? Вот, прижми руку к груди, услышишь, как бьется сердце. Даже слезы выступили… Я знаю, ты не любишь, когда нарушают свое слово, прости, но я только-только отправила молоко. И думаешь кто за ним приехал? Васько, сын дядька Веремея. Молоковоз — как игрушка. Ты меня слушаешь, Данилко?.. А после того как доярки украсили машину калиной и барвинком, после того как приветили Васька шутками и песней, поздравили с первым выездом, осыпали травами, будто жениха, который идет под венец, появился Лядовский в дрожках. Может, это, говорит, и не бригадирово дело, но твой Данилко — слышишь? — но твой, говорит, Данилко, уже на третьем курсе института, а до сих пор у нас пастухом, как будто только ликбез закончил. Уж становился бы на свое место ветеринаром: самоучка наш, дедушка Пилип Дмитрович, просится на пенсию. Сумку свою брезентовую, «дохтурскую», повесил на яслях: дескать, передам все дела сыну Баглая… Ну что же ты молчишь? Обиделся, что я опоздала? Больше не буду. Честное слово.
— Ты по-прежнему веришь мне, Марийка?
— Как себе, Данилко.
— Я только что видел живым своего мертвого отца, разговаривал с ним…
— С первого раза верю… Моя мать слышит, как ходит по хате наш отец. Проникает в дверь, садится на лавку, расшнуровывает башмаки. Нет, сначала сбрасывает с ног толстые обмотки, а потом — гуп! — об пол башмаком. Немного погодя другим — гуп! Босиком идет к кровати… Мать вскрикивает не своим голосом, вскакивает с постели. Крестится, крестит окна, двери и… заливается слезами, дрожит, прижимается ко мне. Совсем измучили ее эти видения. Боится оставаться в хате, когда стемнеет. А днем ничего. Старики говорят, надо чаще поминать погибших, тогда они не будут так скучать по дому, не будут являться живым…
— Пусть являются.
— Пусть.
— Можно и самому вызвать видение. Знай смотри в одну точку. Например, на эту лунную дорожку поперек Днепра…
— Конечно, можно… Этого не запрещает даже наш институтский физиолог Петро Андронович.
— А дядько Веремей твердит, что видения бывают от высокого давления, когда кровь давит на мозг… Идем прямо отсюда к нам, к моей матери.
— А мне не будет стыдно?
Данилко посмотрел на широкий Днепр, точно спрашивая у него ответа, перевел взгляд на прозрачные окошечки воды между кувшинками и проговорил ласково:
— Тебе будет чудесно, Марийка…
Девушка доверчиво прижалась к его груди и глубоко вздохнула:
— Мой отец тоже во время войны переплывал Днепр в этом месте…
— Возьмем с собой в знак благословения и верности эти два куска дерна, пронизанные корнями трав, — с их соками, с росой, — сказал Данилко. — Врежем в землю где-нибудь во дворе на солнце и будем называть Отцовским лугом… Это будет благословение нам. Наша почва напитает корни, они пустят ростки, появятся листья, зацветут цветы… И красота Отцовского луга всю жизнь будет полна для нас глубокого смысла.
Первый шаг к дому они сделали одновременно, как по команде. Пошли не по голому острову, а по долине прадавнего Днепра, по долине, где еще не были вырублены деревья, не была истоптана земля. Время от времени они останавливались. Вероятно, прислушивались друг к другу.
Чумаки
— И в будни, и в праздник — все тебе не сидится… Уж доработался до края, дожил до пенсии — значит, отдыхай.
— Что хорошего — перед смертью отдыхать, Варка?
— И то правда, Веремей.
— Послушай, Варка, как быстро растут наши дети, верно?
— Верно, верно, Веремей.
— Растут, как на дрожжах. Взять хотя бы Васька. Весной в армию идти. А тогда уж, считай, он будет не наш. Жену приведет, дети пойдут… Сейчас Данько Баглай женится… Федора Лукьяновича сын.