— Никто не кается, кто рано женится, да рано поднимается.
— Христя по Федору страдала, а выпало ее дочери фамилию Баглай носить. Вот как жизнь поворачивает… Слышишь, Варка, Данько просит быть посаженым отцом на свадьбе.
— Да ты, может, и не рад такой чести?
— Сходи помоги Хтодоре хлебы испечь… И на хмеле, Варка, на хмеле: покойный любил, чтобы на хмеле, да будет ему земля пухом.
— А пирожков напечем на поду. И шишки[9], и каравай, и балабухи[10]…
— Растут, Варка, дети, ох и быстро же вырастают. — Веремей обмотал полотняной онучей ногу, кряхтя начал надевать сапог. — А мы…
— Растут-то растут, а ты нынче лучше никуда не ходил бы, того и гляди, ветер поднимется… Вот увидишь — будет буря. На дворе сыро, а ты простужен…
— Одни, Варка, к свадьбе готовятся, — сказал Веремей, будто и не слыша жены, — а несчастный сын Нимальса помирает… Словно и не жил на свете из-за того черта, не к ночи будь помянут.
— Так у кривой Марфы и помирает?
— У нее, у Лычакивны.
— Половина мира скачет, половина плачет… А ты не слушаешься меня, уходишь… Вот увидишь — хворь нападет.
…Недели две Веремей стонал да кашлял в подушку — теснило грудь. Кабы грудь, как в молодости… Тогда и дышалось не так, как ныне, и ходил он быстро, вприпрыжку. Бывало, если некому подать, сам подхватит мешок с пшеницей или просом — будто камни в нем — и наверх по трапу единым духом. Думал, ему износу не будет, а вот… Ох, как быстро растут наши дети! Как на дрожжах… Слышишь, Варка: как быстро растут наши дети! Да что там, уже выросли…
Зачем далекую молодость вспоминать, когда вон в сорок третьем на Днепре… С переправой очень торопились, ждать было невтерпеж — после марша сразу вплавь. Как раз напротив Табурища. Их с Никифором, опытных речников, определили в «отвлекающую группу»: дескать, замажем глаза фашистам, а тем временем наши основные силы быстро переберутся через Днепр ниже Табурища, около самой Келеберды… Так он, Веремей, форсировал Днепр до середины на своей собственной долбленке, в Варкином теплом армяке. И не то чтобы пожалел бросить армяк на берегу, хотя, правда, был он совсем не старый, — просто из-за суеты да всяких команд не успел об этом подумать. В чем был прыгнул в долбленку, так и поплыл. Кричал потом, просил помощи, да разве стрельбу и сильный ветер перекричишь? Уже саженей в сорока от того берега ухнуло что-то рядом — и долбленки под ногами как не бывало. Хорошо, что не растерялся, не ударился в панику. Лег на воду вверх грудью, нащупал петли на Варкином армяке, медленно освободился от него, отбросил прочь… Насилу-насилу, а все-таки перебрался на тот берег. Слышит — гульк! — а это Никифор, цепляясь то за выступы, то за лозу, пытается вскарабкаться на берег, чтобы скорей в атаку. Постойте, кум, постойте, давайте-ка вместе. Давайте не бросать один другого.
Ну тогда хоть причина была для простуды… А нынче неизвестно отчего, с бухты-барахты так придавило, что и не чаял выздороветь. Всю надежду возложил на Варкино лечение. Она постелила ему постель на теплом, укутала одеялом. Сидел Веремей под одеялом, давился паром от картошки в мундирах. На поду в распаренном просе ворочался с боку на бок, а помогло только кипяченое молоко с овечьим салом. На другой день отпустило. Осунулся Веремей, как после тяжкой работы. Может, надо бы еще денек полежать, да разве улежишь: один раз не сходишь в бригаду, не узнаешь как да что — словно и не жил в тот день…
Лучик молодого утреннего солнца неожиданно упал на стол, на Веремеевы руки, на его слегка улыбающиеся глаза, и разлетелись мысли. Оно и хорошо, что ветер распахнул ставни на боковом окне — пора в бригаду. Лядовский как раз наряды раздает.
— Пошел я, жена, — сказал Веремей, повернув голову к припечку, где она привыкла завтракать, и браво — на всякий случай — затопал к двери. — Коли не вернусь к обеду, подбрось корове сена.
— Ты хоть хлеба возьми да молодого сала.
— Не умру, даже если до вечера там пробуду, — переступив порог, ответил он уже из сеней.
На дворе солнце во весь горизонт. Веремей обрадовался ему, как радуются здоровью. Выпрямился насколько мог, — раньше-то какой гибкий был! — остановился посреди двора, весь озаренный солнечным светом. Лучи образовали вокруг его головы нимб: точь-в-точь святой, только что сошедший с картины.
Гул в небе заставил его поглядеть на самолет, за которым тянулась белая полоса. К самолетам, стоявшим на земле, он относился спокойно, но когда они гудели у него над головой, ему казалось, что в небе не осталось ничего, кроме этого гула, распугавшего, прогнавшего птиц с их живым пением.