Данило с Марийкой и Васько Плютовский подошли вплотную к лавке, на которой вытянулся сухой, как камышина, Лаврин, и после короткой паузы положили ему на впалую грудь узкий кусочек дерна, пронизанного корнями еще зеленой, но уже не растущей травы. Из-за кого ты стал такой худющий, ради чьих утех испоганил свою молодость? Ничто не стоит ни сил, ни мук, ни страданий, если эти силы, муки, страдания не пошли на пользу родной, то есть самой прекрасной в мире, земле.
«То первое и последнее воскресенье, которое мы провели вдвоем с раннего утра до позднего вечера, прошло радостно и весело. Утро, хотя уже миновал спас, выдалось такое теплое, что Лаврин первый не утерпел и побежал на берег Сулы, чтобы искупаться. Тут я увидела, что все его тело покрыто синяками и шрамами и сам он сухой, как щепка. Потом мы бегали взапуски по лощине над ручьем, бегали, как весною дети, потому что хлынул слепой дождь и потоки мягкой небесной воды омыли нам головы и упали на землю, чтобы напитать корни растений. Радость распирала нас, мы вволю насмотрелись на Днепр, на его берега, на упорный труд людей, валивших деревья на острове. А люди смотрели на нас. К Лаврину вернулась некоторая живость, он даже шутил, подсмеивался над собой, над своей худобой, хвастал, что скоро поправится, поздоровеет — «если ты, моя любовь, будешь добра ко мне». Казалось, его тоска стала менее мучительной, начали затягиваться раны в сердце, но этой вспышкой жизни он только приблизил свой конец.
Ласковый солнечный дождик мало-помалу прекратился. В небе появились облака, на землю опустился вечер. Плескалась рыба в реке, мычали вдали коровы. На подводах с песнями возвращался из плавней через Василов брод рабочий люд. После ужина — парное молоко с хлебом — мы прошлись до старого перевоза. «Мне никогда в жизни не было так весело, как сегодня! Ты волшебница… Ты вселила в меня здоровье, моя любовь!»
Еще Люда вспомнила, как в тот же воскресный вечер они возвращались домой. Лаврин часто спотыкался, отставал, будто на ровном месте перед ним возникали специально расставленные ловушки. Они уже не шутили, а потом и не разговаривали. Он опять стал раздражительным, злым. Отворачивался от людей, которые обгоняли их или попадались навстречу. Что его печалило, что терзало? Мучило чувство вины? Терзала собственная совесть?.. Как ни старалась Люда обратить его внимание на то, что их окружало, — на неописуемую красоту вечера над Сулой, на шумных табунщиков, на стайку доярок во всем белом (они плыли над травой, как лебедушки по озеру), на вспышки электрического света над островами — настоящее чудо для тогдашнего Посулья! — все было напрасно.
— Покажите мне его, дайте хоть раз взглянуть, — раздался за дверью незнакомый голос. — Его отец… Да он не человек, а так, вонючая гадина — это я еще щажу ваш слух. Сова не выведет сокола, яблоко от яблони недалеко падает.
Послышался другой голос. Того, кто рвался в комнату, по-видимому, старались удержать, однако он был настойчив и во что бы то ни стало желал «видеть хотя бы мертвым сына палача… и эту тоже…».
Люда как ужаленная вскочила с табуретки и рывком распахнула дверь в сени. У трубы, опершись ногой на затычку из тряпок, стоял смуглый и красивый юноша.
— Не мое дело, но скажу, потому что знаю: этот парень, его Иваном зовут, — сын утопленного, как и Федор Лукьянович, активиста из Воинского — вон хаты за Сулой. Фанасий Любченко — так звали его отца, — скороговоркой объяснила Христя Плютиха.
— Чем могу помочь? — спросила Люда.
Незнакомец поднял с пола… якорь с цепью.
— Не понимаю.
Парень в морской тельняшке, оказывается, работал водолазом на пристани в Кременчуге. Как-то раз летом, когда он гостил у матери, она рассказала ему, где приблизительно произошла трагедия. Он спустился под воду и прошел по дну сколько мог, надеясь обнаружить следы отца. Нашел этот якорь — мать говорила, что он был привязан к ноге казненного…
— Нацеплю его, — сказал Иван, — на шею палачу моего отца.
Люда ему ответила:
— Сочувствую вашему горю… Но сын за отца не отвечает.