И тихонько вернулась в хату, не затворив за собою дверь. Не села снова на табуретку, а склонилась над покойным, у которого уже заострились черты лица. Прощай, человек… Потом отошла к окну. За окном был просторный двор, много людей. Что они думают о ней, о Лаврине, о самих себе? Этого ей никогда не узнать. Каждый человек загадка. У Люды невольно сжалось сердце…
Она не видела, как к лавке проковыляла мать и, перекрестившись, торопливо положила на глаза Лаврину два пятака из красной меди. Люда смотрела на луга. Они были еще такие веселые, праздничные благодаря приятному запаху отавы, копнам сена вдали. Самый воздух там целебен. Там, на посульских лугах, нет числа птицам, которые каждый год высиживают потомство; там много скотины, а в озерах рыбы. Эти луга — самое лучшее из всего, что приходилось ей видеть в жизни. Тут весь мир — поглядите только, какое чудо!
Луга тянутся далеко-далеко, выходят на простор тишины и дневного света, который достигает городищенской Пивихи. Поток света колышется, и гора плывет в нем, плывет в потоке сияющей чистоты. «Ой на горе васильки растут, под горой барвинок стелется» — так пела бабушка, пела мама. И мрачного настроения у Люды как не бывало: тут весь мир, поглядите только, люди! Какой здоровый дух, какая красота вокруг!.. Печаль ее отступила: ничья смерть не влияет на красоту природы, не останавливает течения Днепра — жизнь продолжается. Конечно, Лаврин умер, это горько, но кому нужна жизнь, если она не приносит пользы родной земле, если она не в радость ни себе, ни людям. Вот и у нее, у Люды, как-то все не так: живет, и больше ничего! Давно, ох, давно ее так и подмывает оглянуться, посмотреть, если это возможно, самой себе вслед. Посмотреть… и увидеть мать. Разглядеть что-то такое, чему сразу и не подберешь названия. Быть может, достаточно было бы проследить свою родословную, но она дальше матери никого не знает. Что ж, можно начать и от матери. Главное — не оторваться от своего корня. Чтобы было от чего пустить росток, чем питать свою душу, на что опереться, к чему прислониться, когда понадобится. И никуда оно не делось, это чувство рода. Просто не проснулось, спит в глубине ее существа.
Стоит Люда у окна, загляделась на луга — «тут весь мир, вы только поглядите, какое чудо!». Под ногами у нее твердый земляной пол, а ей чудится, будто стоит она там, на берегу, откуда начинается другая жизнь, и, раскаиваясь в прежнем, Люда дает обет жить впредь по суровым нравственным законам матери.
Кто-то из тех, кто во дворе, делает неуверенный жест, подает Люде знак: погляди, мол, погляди немного левее. Туда, где Вечный путь в две широкие колеи. Там по дороге быстро мчалась карета «скорой помощи» — молочного цвета, с красными крестами. За ней почти вплотную шла другая приземистая машина. На карете «скорой помощи» — только сейчас стало слышно — пронзительно, словно спешили на пожар, гудела сирена, гудела, пока машина не остановилась у ворот. Из нее вышли санитары с носилками, с ними Лядовский.
Врач осмотрел тело. Санитары положили Нимальса Лаврина, сына Якоба, подданного иностранного государства, на носилки и вынесли во двор. Но поместили не в нашу карету «скорой помощи», нет. Долго возились — далекий, видно, путь предстоял, — укладывая его в гроб, который был установлен на багажнике, прикрепленном к плоской крыше черной приземистой машины с не нашими, чужими номерами. Исчез с земли последний из рода Нимальсов…
«Скорая» первой выехала со двора.
Люда не видела, как из села, из Посулья, вывозили смерть. Ни с кем не прощаясь, она вытащила из-под топчана заранее приготовленный чемодан, повязалась материнским платком и вышла в боковую дверь. В цветнике росли мальвы, а между ними белая астра, единственная астра со множеством лепестков. Люда сорвала ее и с чемоданом в правой руке, с цветком в левой пошла по берегу Сулы на пристань. Сядет на кременчугский пароход, и пусть добро и удача сопровождают ее в пути…
Нет, не сядет она на кременчугский пароход. «Зайду лучше к дядьку Никифору, к Пищаному: хата у него как загон, а жить некому. Приберу, помажу где надо, постираю, постель перетряхну… Говорят, моя мать собирается переходить к нему — ну, если я оставлю ее одну. Дядько Никифор сам приходил, просил, а она в ответ спела ему:
Это наша, лычаковская песня».
Бурная ночь
Выйдя от Оленина дядька Васила, я тихо шел по берегу.
Осторожно шел босиком, пробираясь сквозь заросли колючей травы, распугивая треском сушняка боязливых ящериц, лягушек, а может, еще и ужей и гадюк. Мне лень было выходить на знакомую дорогу — она шла немного левее и выводила сенокосами мимо Казенного дубняка к Гриманову подъему на гору. Скоро берег кончился пологим спуском в овраг, заваленный колодами. Дальше приходилось идти так близко от реки, что вода плескалась у самых ног. Сула бледно светилась под розовым молодым месяцем, ее русло как будто указывало мне путь, оно казалось усыпанным блестками мелких стеклышек или льдинок. Мне было холодно, на душе тревожно, точно я потерял надежду выйти на верную дорогу или попал на чужбину.