На том дело и кончилось бы; вероятно, решили бы, что колокола засосало илом, песком, а может, течение унесло их вниз, далеко от этого места. Но не могло же унести, засосать церковь, хотя бы и одноглавую, а ведь она почти на глазах хуторян свалилась в реку! Да и прошло с тех пор всего лет двадцать с небольшим. Еще совсем недавно река подмыла фамильное кладбище дубровского попа Антоновского, находившееся в одной ограде с церковью…
Василу не хотелось верить водолазам, к тому же жаль было разочаровывать дотошного Данилка. Васило выпросил водолазный костюм и сам долго шарил по дну. Вышел бледный, задыхающийся, и хотя по-прежнему не верил, что колоколов и церкви в реке нет, однако вторично не решился идти под воду — сердце зашлось, едва отдышался.
Неудача не на шутку обозлила Санька Машталира, который все три дня ни на шаг не отходил от водолазов. Он разделся, оставшись в одних подштанниках, несколько раз неизвестно зачем пощупал воду пальцами ног, прошел немного вниз по руслу, окунулся и наконец, перекрестив свою впалую и длинную костлявую грудь, влез в лодку и прыгнул с нее в воду. Первый раз долго не появлялся на поверхности, а потом, сколько ни выныривал, постоянно что-то выносил: толстые, как будто сегодня выброшенные дверные занавеси, куски жести, позеленевшие дверные ручки, подсвечники, чаши, доски, цепи и цепочки, посуду, иконы, бутылки и бог весть что еще. Не было только ни крестов, ни колоколов. Во всяком случае, так утверждал Санько Машталир, а в таком деле Васило Дымский ему доверял… Не было, и дело с концом.
И все-таки Василу, проживи он хоть две жизни, не удастся доказать людям, что он не топил колоколов и не присваивал церковного креста. А что касается того, будто над Посульем витала белая тень Христова, так это и вовсе враки, выдумка мокловодовских старух. Слишком долго кружила тень Христа над Мокловодами, выслеживая Прокопа и Васила. А не найдя их, Иисус якобы вознесся на небо и наслал на посулян тягчайшую кару — положил изгнать их из этого райского уголка земли, вот и началось переселение…
Учитывая этакий разброд в душах хуторян, Васило и взял было к себе на квартиру племянницу Олену Кабачкивну, как только она здесь появилась: дескать, поживем-ка вместе; Олена — девушка рассудительная и, говорят, довольно-таки ученая, приехала описывать всю эту переселенческую одиссею. Однако Олена очень редко ночевала у Дымских, а все дни проводила в плавнях. Данилко тянулся к ней, не раз ходил за реку к рубщикам, добирался до Яцюковой лощины, где располагался их лагерь, узнавал среди других Олену в ее неизменном голубом платочке, даже отваживался есть с нею из одной миски, разговаривал, но, конечно, какой уж там был разговор на людях, ведь Данилко застенчив. Тянулся он к Олене и постепенно начинал кое-что соображать. Ему как-то очень шло думать, особенно когда он сидел над Сулой в том месте, где быстрое течение подмывает берег и в воду низвергается песок вместе с гравием, камнями, гробами; речной поток делается мутным и уносится за Дубровье, чтобы никогда больше не возвратиться…
В той стороне, где были развалины ветряной мельницы, страшные развалины, которые словно бы настороженно ожидали чего-то, кто-то упрямо точил косу. Было странно слышать тонкое позванивание стали в кладбищенской тишине. Зачем человеку коса на ночь глядя? Да хоть бы и к завтрашнему утру? Разве что, лишившись разума, начнет косить бурьян, который стоит тут сплошной стеной, которым зарос весь берег?.. Впрочем, там, откуда доносилось позвякивание, не росло ничего, именно там начиналась длинная, узкая желто-белая полоса наносного песка.
На косе около Василова брода и теперь кто-то есть: мелькнул огонек спички, появился высокий и тонкий огненный язык, очертаниями похожий на человека. Огонь то готов был потухнуть, то снова вспыхивал. Я пошел туда и опять наткнулся на табун лошадей. Они ничуть не испугались, продолжали жевать покрытую росой траву. Я пробрался сквозь живую колючую изгородь из дерезы, и предо мною возник, словно выглянул из-за облаков, бледно-розовый женский профиль. Женщина стояла высоко, на самом обрыве, лицом к реке, фигура ее была словно отчеканена на фоне погасающего заката. И как будто совсем рядом: крикнешь — услышит. Это было так неожиданно, что я растерялся, остановился как вкопанный, замер, точно на молитве перед иконой Красоты. Я то закрывал глаза, то широко открывал их и снова и снова видел женский силуэт. Вот бы сейчас тысяча свидетелей: пусть все увидели бы и поверили, каким прекрасным, точеным может быть человеческое тело. Это — как приглушенная мелодия движения, как остановленный луч солнца: на него нельзя смотреть, ослепнешь, и все-таки невозможно оторвать взгляд от этой невиданной красоты. Уму холодному и грубому мое сравнение вряд ли что скажет. Впечатлительного же человека естественная красота, нерукотворная, исполненная тайны и неповторимой прелести, всегда трогает, вызывает чувство, похожее на грусть, и необъяснимые сладкие слезы.