Это была девочка. Она уже добежала до мостика, с которого мы не сводили глаз, как вдруг из-за поворота выскочил, стреляя на ходу, вражеский броневик. Я прижался к земле и долго не поднимал головы. А когда посмотрел в сторону села, увидел настоящую стену дыма. В дыму скользили неясные тени. Из нашей засады бухали пушки, трещали винтовки.
Когда развеялся дым и все стихло, я увидел у мостика группу наших солдат, окруживших подбитую бронемашину. Меня так и подмывало побежать к ним, но я горячо надеялся, что вот-вот придет отец: должны же мы с ним попрощаться.
Неизвестно откуда появился дядько Макар — задыхающийся, весь в грязи, очень изменившийся за эту ночь.
— Жива-здорова… Даже не поцарапана, — в сильном волнении произнес он.
— Кто жив, дядько Макар?
— Девочка… Ну та, за которой гнался фашист… Отец твой не утерпел, выскочил из окопа и… наперерез. Я — за ним, другие — тоже… И пошло…
Я, наверное, болезненно сморщился, потому что дядько Макар взял меня за руку и начал успокаивать:
— И не думай плакать… Отец жив… Только слегка ранен в грудь. Санитары перевяжут, и повезем его домой выздоравливать…
Какое-то подсознательное чувство заставило меня сорваться с места. Я спотыкался о корни деревьев, за ноги цеплялась колючая ежевика… Чавкала грязь, и брызги ее летели на штаны, а я все бежал… бежал… Остановился на берегу. Внизу на холодных днепровских волнах покачивалась лодка. В ней что-то делали двое. Третий, весь забинтованный, лежал неподвижно. «Отец!..»
Мы уже подплывали вот к этому месту, где Сула круто поворачивает к Днепру, когда меня поманил рукой солдат-санитар.
— Ты мужественный парень… Посмотри отцу в глаза.
Я наклонился над отцом и сделал то, что велел солдат.
— А теперь закрой ему глаза… Сам закрой. Так нужно… для памяти.
Я на ощупь закрыл отцу глаза и почувствовал, что мои пальцы стали мокрыми. Мокрыми от последних, уже холодных, отцовских слез…
…Те, которые носили вброд или возили на лодках гэсовцам утреннее, самое вкусное молоко, теплое, еще пузырившееся и желтое, как домашнее масло, уже возвращались группами и поодиночке с пустыми ведрами и кувшинами и, довольные, громко переговаривались. Их настроение скоро передалось мне. Я отвел взгляд от Сулы, посмотрел на Днепр. По Днепру в самом деле плыл пассажирский красавец пароход, только он не тутукал. Видно, это был не тот, на котором в моряцкой робе работал рулевым наш Павло, мокловодовский парень. На палубе стояла небольшая группа людей в майках; наверное, это были только что проснувшиеся пассажиры, они жестами и возгласами приветствовали возвращавшихся от гэсовцев женщин, а те, оглядываясь, отвечали им звонким «Счастливо!». Но, может быть, с палубы посылали привет гэсовцам — ведь в лагере уже началась повседневная жизнь, все спешили на работу. Гудели заводившиеся моторы, не умолкала, как и ночью, динамо-машина. Электрические лампы еще горели на деревьях и высоких шестах, на которых обычно развешивают для просушки сети; поднимался дым над вагоном-кухней. Все гэсовцы были в одинаковых комбинезонах, но узнать среди них женщин не составляло труда, хотя по большей части тут были мужчины. Олены, сказали мне встретившиеся по пути люди, там не было.
Я присоединился к оживленной стайке молодых женщин с кошелками в руках и пошел с ними к передвижной повозке с верхом и двумя окнами по бокам — пошел на приятный запах сосновых плах в ограде, только что вымытых подойников и выстиранных марлечек, через которые процеживают молоко. Внутренний голос подсказывал мне, что именно там я определю свой маршрут на весь день. И если этот маршрут не наведет на след Йосипа Машталира (сроду не видел живого дезертира), то хотя бы загляну в уцелевшее пока жилище его отца. Санько Машталир, говорят, еще не переселился. Рыщет по островам, по бывшим блиндажам и окопам. Ползает вокруг Гнилого лимана, где будто бы спрятан золотой или позолоченный крест с дубровской церкви. А может, заодно ищет своего Йосипа: тот как в воду канул.
Годовалый телок
Санько лежал в постели вытянувшись, точно покойник. Сцепил под головой руки и глядел в потолок, о который вечно задевал макушкой, когда проходил от нар к двери и назад. Из-под одеяла выглядывали узкие растоптанные ступни. Они высовывались из-под перекладины нар, упирались пятками в припечек и казались лишними.
Солнце стояло уже высоко, а Санько Машталир все нежился, — дай, дескать, отлежусь за милую душу! Утро нынче выдалось свободное — жди, пока приедут, однако он по привычке навспоминал себе всяких дел, и мысль о том, как с ними управиться, грызла его, не давала покоя, и в конце концов пришлось-таки встать.