Менялись краски неба, и женский профиль иногда вспыхивал розовым, а иногда по цвету напоминал тот цветок, который при солнечном свете прячется в заклеенной соком почке, а ночью, втайне от людей, расцветает — словно разгорается ярким пламенем.
Я бежал и кричал сдавленно, как во сне: «Оле-о-она!.. Это я-а!»
Безлесные плавни глухо откликнулись, а Олена — нет.
Я плыл через Сулу. Руки у меня с рождения приспособлены к плаванию, и потому плыл я хоть и не очень быстро, зато легко, размеренно, отталкиваясь обеими ногами и, как учил отец, немного загребая против течения, потому что иначе быстро устанешь, собьешься с направления и течение снесет тебя туда, куда ты не думал, не гадал. В Мокловодах дети учатся плавать быстрее, чем говорить, по себе знаю.
А лучше всех плавал мой отец. Тут его никогда не поджидали неудачи. Однажды летом, возвращаясь с сенокоса, он решил переправиться на лодке то ли на тот берег, к Бужину, то ли на Складный остров, надеясь выменять за свою любимую двухстволку или просто выпросить на барже, коли удастся, муки либо картошки. Однако за весь день не проплыл ни один буксир с продуктами: тащили вверх по течению уголь или порожняком шли вниз. Приходилось отцу возвращаться с пустыми руками, а значит, нам, пятерым, предстояло лечь спать без ужина, как вдруг, уже на закате солнца, тихонько подплыл катерок без флага — должно быть, браконьерский. А может, то была речная служба. Но не исключено, что плыли настоящие браконьеры, ими тогда кишмя кишели наши плавни. Не выходя на берег, один из троих, франтовато одетый, начал расспрашивать мужиков («промышлял» тогда не только наш отец), как живется, что нового, откуда они да чего хотят. Услышав, что все — менялы, на катере сдержанно посмеялись, и отец, а с ним и другие потеряли интерес к незнакомцам. Катер собрался было отчалить, но франтик, будто ненароком, начал провоцировать мужиков:
— Тому, кто переплывет Днепр туда и обратно без передышки, даю две буханки хлеба.
Сказал, держась за швартовы и как будто выжидая. Мужики недоверчиво поглядели на него, а трое молча начали раздеваться. На катере посмотрели на них с нескрываемым изумлением, однако отступить, вероятно, не позволил гонор. Три голых мужика уже входили в воду, осеняя грудь крестом. Присели так, чтобы вода доходила им до горла, и вразброд поплыли. Днепр напротив Мокловодов не очень широк, но плывущего человека у другого берега не увидишь, так что и не узок. Браконьеры, конечно, знали, что подобное плавание строго запрещено. Однако мы чаще всего заблуждаемся, когда думаем, что запреты соблюдаются.
Окончилось это плавание тем, что с финиша мы привезли отца в очень тяжелом состоянии: у него иссякли силы. Это событие потрясло Мокловоды. Но мир, известно, озабочен повседневными делами, ему некогда помнить даже именитых, что уж говорить о безымянных, простых людях, которым и счету не ведется. Через неделю все забылось: дух молчит, а тело и подавно. Кое-кто из мокловодовцев, пожалуй, думал: «Не совался бы Шалега, и без двух буханок не померли бы с голоду его дети: ишь сколько он их наплодил… Пилип да Митрофан не поплыли, ну и живы-здоровы до сих пор, и дети их живы».
…Мне легко удалось вскарабкаться на берег, запахи обступили меня со всех сторон, я затаив дыхание прислушивался к ночным плавням.
Вокруг все сизо-багрово, видно каждую травинку, каждое дерево, и горьковатые кусты тальника, и гибкий ивняк. От горизонта до горизонта, словно в мутной воде, вижу я душистые укосы травы, вижу косарей, сгребщиков, большие, с крутыми боками копны и стога сена, стада коров, табуны лошадей, отары овец, вижу кудлатые пучки дикого хмеля — все наше бедное богатство. На Большом лимане, где еще запорожцы утопили бочку с золотом и где каждый мокловодовский мужик втайне от соседа нырял на ее поиски, ползая по дну, пока не начинало трещать в ушах, — там, на Большом лимане, кричат напуганные птицы, бьет по воде тугими хвостами нагульная рыба. Мне хочется приблизиться к этим милым звукам, но удерживает чувство самосохранения: слишком больно будет не увидеть то, что я вообразил.