Еще минувшим летом сюда приезжали и приходили люди с косами, а в нынешнее идут с бензопилами, с топорами, которые холодно блестят лезвиями…
Всю дорогу я представлял себе, как мы встретимся, что скажет Олена, — наверное, она заговорит первая… Как она поглядит на меня, какую перемену заметит во мне? Должно быть, скажет: «Ты, Валерий, совсем не тот, что был когда-то… — И произнесет это не то с сожалением, не то с любопытством. — Пока не уезжал в город, говорил то же самое, что и другие… — Но тут же прибавит ласково: — Я знаю, у тебя такой характер, ты всегда и во всем ищешь хорошее».
Скоро я отбросил колебания, перестал строить предположения — надо было думать о реальном. Мысль, что Олена и на этот раз выкажет равнодушие, куда-то ушла, телу стало просторно и легко, точно за короткое мгновение я превратился в бесчувственное земное растение, выносливое и многолетнее. В серых полуденных сумерках я заметил небольшое белое пятно, все в полосках света и тени: конечно, это было чье-то жилище. Подходя к нему, я придумывал, как оправдать свое позднее появление. Если там Олена, нужно сочинить важную «философскую» причину, например: заплутал я в столь огромном и высокоинтеллектуальном мире, и вот чтобы после многих блужданий выйти на правильный путь, следовало возвратиться сюда, на исходную позицию, к первоисточнику, в наивные по своей старинной простоте Мокловоды, к их рощам, росяным тропинкам и песчаным холмам. Следовало опять, как в детстве, ловить руками кузнечиков, до головокружения вдыхать запахи пашни. Надо было вновь увидеть первозданную чистоту Сулы и все текучести — кувшинки с длинными стеблями, вновь погладить подгрудок у вола, прилегшего на косе, услышать колокола своего столь трудного начала.
Я обходил каждое срубленное дерево, даже каждую ветку и оказывался то ближе к цели, то дальше, чем был на рассвете. Желтели в небе древние звезды, небосвод был испещрен легкими быстро исчезавшими дымными полосами, стояли синие сумерки, повсюду царила тишина, как ночью. Только мои босые ноги шелестели в траве, мне было щекотно, но иногда я тихонько вскрикивал, наступая на толстый конский щавель или на прошлогодние корневища старого укоса. Эта долгая тишина была мне невыносима, я хотел, чтобы внезапно налетела буря, чтобы взбунтовались под ветром травы, а вместе с ними и мое сердце. Я хотел явиться к Олене в дождь, явиться задыхающимся, утомленным, будто только что с поля, однако счастливым оттого, что все преодолел, счастливым от усталости — пусть она увидит меня таким. Ведь что такое слова? Слова дешевле дела.
Я не мог выдержать столь долгой тишины, мне хотелось, чтобы внезапно налетела буря.
Но ничего не произошло.
Травы молчали, дождь не собирался, а я, еле переставляя ноги, брел напрямик по плавням, брел не к фаланге деревьев, а к созвездию гэсовских огней. То и дело натыкался на пеньки, оставшиеся после спиленных дубов, наступал на кучки шевелящихся под ногами опилок, и они словно вздыхали, пахли живыми соками. Я спускался по заросшему травой и кустарником пологому склону в незнакомый овраг, и мне начинало казаться, что я сбился с дороги и не сумею хотя бы вернуться на свою песчаную постель, на косу.
Но мне все-таки удалось выбраться из зарослей лепехи, я продолжал путь и не заметил, как преступил ту грань, где кончились густые сумерки и началось освещенное пространство: я был в лагере гэсовцев.
Еще издалека мы увидели друг друга, ведь тут горели электрические лампы, хотя, правда, их было явно недостаточно, чтобы осветить все углы, все палатки, в которых, как я догадывался, жили люди, строители гидростанции: их всех подряд мокловодовцы называли гэсовцами. И Олену так называли… Она, наверное, уже знала, что к ней приехали, что ее ищут. А быть может, и видела меня, когда я лежал на песке, на ярмарочной площади, или бродил неизвестно зачем над Сулой, где она купалась.
Олена тотчас отошла от группы людей; кажется, сказала им, куда идет и к кому, но, говоря это, уже смотрела в мою сторону. Я остановился поодаль, там, куда почти не падал свет, и она заколебалась: идти или подождать, пока я подойду первым. Что-то крикнула мужчинам, стоявшим у плохонького «бобика» с надписью на дверцах: «Корреспондентская». Я не сводил с Олены глаз и опять, как тогда, когда, приблизившись к лагерю, не почувствовал, что кончилась темнота, — не заметил, как радостно бросился ей навстречу, побежал, минуя гэсовские ящики с разными принадлежностями, разбросанные там и сям мотки проволоки, кадушки и бочки с маслами и горючим. Спешил как на пожар или как будто меня звали на помощь.