Успел вспомнить то, что утром слышал про Олену от дедушки Ганжи Протасия. Так и так, мол, Кабачкивна воротилась с учебы ненадолго, чтобы только «переселиться», то есть разобрать или продать свое родовое гнездо, а точнее — материнскую хату и дворовые постройки. Сначала поселилась в соседних Воинцах, где и стоит эта хата, но скоро перебралась к Дымским в Мокловоды и на следующий же день нанялась к гэсовцам — сменщицей в ларек. Как раз этого она и добивалась: постоянно находиться среди людей, о которых ей, журналистке, нужно время от времени писать в областную газету.
Значит, это и есть ларек — парусиновая палатка, без сомнения временная и потому похожая на ярмарочную.
— Прости, если не так встречаю. — Ее тихий голос кольнул меня в сердце.
— Добрый день… Олена.
Мы взялись за руки и молчали, растроганные.
Ее неожиданно позвали газетчики, а я остался как бы ни при чем. К их компании подойти не решался, ведь там были совсем незнакомые люди. Чтобы скрыть чувство неловкости, уставился на парусиновую палатку. «Вот наша хата», — похвасталась Олена. Теперь все — будь то мелочь или нечто значительное — вызывало во мне интерес, желание внимательно приглядеться к этому предмету, чувство радости оттого, что все здесь в какой-то степени имеет отношение к ней, к Олене, к девушке, которую я так долго ищу. Которую хочу узнавать всю жизнь.
Представьте себе такой случай, единственный в своем роде. В Мокловодах его помнят до сих пор. Уже брали, то есть копали, картошку — а она у нас замечательная, рассыпчатая, — однако до бабьего лета было еще далеко. Пастухи гнали с пастбища колхозное стадо — скотины много, а пастухов двое: Василина Дымская да Манька Лутачка. Не успели оглянуться, как одна корова подошла к наваленному кучей картофелю и подавилась картофелиной. Это сразу заметили. Корову обступили пахари-погонщики, вообще все, кто был на картофельном поле, стали судить-рядить, что делать, а корова-то исходит слюной, задыхается. Не бежит от людей, позволяет себя трогать, дрожит, будто конец ей приходит. Помочь никто не берется — страшно. И знаете, кто спас корову? Олена Кабачкивна, а была она еще подростком. Робко поздоровалась с людьми (как раз шла с плавней), мигом сбросила на землю вязанку хвороста (поняла, что к чему) и сунула в кровавую пасть животного свою тонкую детскую руку (туда уже совали палку с железным наконечником, которой обычно очищают плуг от налипшей земли), — засунула по самое плечо… У меня до сих пор мороз по коже. С первой попытки достала картофелину из коровьего горла и, оглядевшись, швырнула ее мимо оторопевших мужчин… Вытерла руку фартуком, перекинула за спину вязанку…
…Олена, к моей радости, держалась еще приветливее, еще милее, чем всегда, точно и не было между нами давнишнего разлада: вот, смотри, дескать, где живу, что делаю. Иногда даю «с места событий» репортажи о «ходе подготовки к затоплению» нашего Посулья, а сейчас должна срочно ехать с коллегами в Табурище, то есть на другой берег Днепра: этой ночью там состоится «пробный пуск каких-то агрегатов или объектов». Вернусь разве что к утру…
— Подожди, Олена. Подожди, мне не терпится спросить.
— Говори, я слушаю.
— Не знаешь, сколько гектаров нашей земли затопят?
— Зачем тебе эти гектары? Говорят, более двухсот тысяч… Давай о чем-нибудь другом. Без потерь не бывает прогресса. Все будет, как было, только намного лучше.
— И все же чего-то не будет… Я имею в виду не только духовное. Представь себе, что новая война и впрямь никогда не разразится. А мы затопляем столько плодородной земли!
— Ну и что же?
— Людей-то на земле будет все больше и больше…
— Ну и пусть, лишними они не окажутся.
— Чем же мы их (да и не только их!) будем кормить, если такой потоп учиним?
— Этого я не знаю, Валерий.
— А надо бы знать…
Корреспондентский «бобик» посылал отрывистые нетерпеливые сигналы, и мы простились до завтра. Может быть, до послезавтра, но не навеки.
«Сколько ни погружайся в трясину минувшего, а выплывать надобно — не проживешь тем, что было, нужно о будущем думать» — вот моя последняя запись, сделанная в те прощальные дни в Мокловодах.
Праздник последнего помола
…В памяти всплывает то, что я видел своими глазами: как люди покидали Мокловоды.
Было последнее воскресенье мая тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Приближался час, когда я должен был проститься с Мокловодами и возвратиться в город. Я знал, что дорог каждый день, да не ведал, что любому дню нет цены. Не ведал в те года, когда такое знание было бы для меня самым важным и самым полезным. Я не знал подлинной цены времени. Умел беречь тело от усталости, разум от изнурения, считал деньги, а время всегда оставалось на последнем месте. А надо бы, чтобы стояло на первом, однако понял я это только теперь. Усталость как рукой снимет, если хорошо отдохнешь, утраченные деньги можно вернуть, время же не вернется никогда…