Последний день, может быть даже последние мои часы на мокловодовской земле, а я, не испытывая в сердце тревоги, стою на берегу Сулы у водяной мельницы, которая шевелит тяжелыми лопастями, едва-едва приподнимая их.
До сих пор висят на мельнице стенные ходики. Неизвестно, кто и когда повесил их здесь. Циферблат выкрашен в нелиняющий розовый цвет, друг против друга — два белых петуха. Бывало, ходики совсем останавливались. Тогда мельник брал серое перышко от дикой гусыни (именно такое перышко, если его сунуть в отверстие, доставало до всех уголков механизма) и смазывал их керосином. Ходики шли, громко тикали на все помещение, но со временем все больше сбивались с точного хода: сначала убегали далеко вперед, потом начали отставать. Чтобы ускорить их ход, кто-то посоветовал Сидору привесить к гире бутылку с водой, и это немного помогло: они шли без маятника, лишь где-то внутри щелкали, производя какой-то судорожный, лихорадочный звук.
Вчера весь день, да и сегодня спозаранку Охмала сбивал и чинил короб: совсем рассыпался. И хотя знал, что в эти дни никто не принесет к нему молоть зерно, залатал все дыры и дырки свежими дощечками, затем вымел пыль из углов, обмел веником мучную паутину на стенах и на потолке, даже наковал камень, то есть сделал в нем бороздки, по которым стекает мука. Словом, все привел в порядок, хотя, по правде говоря, зачем теперь сберегать мельницу в целости и сохранности, куда с нею деваться, если переселение на носу. Разбирать толку нет, а по воде далеко не сплавишь — тоже без толку: Мокловоды-то переносят в степь, где нет реки…
Вот допадает из короба мука от последней засыпанной яровой пшеницы — и на галушки можно эту муку, и на вареники, — перевезут помол на левый берег, и всё, спасибо тебе, бедолага, за верную службу.
Лопасти не слышали моего приговора, они продолжали крутиться, вяло клонясь к воде. Мягко входили в зеленоватое тело реки, чтобы, вынырнув между носами байдаков, по очереди медленно плыть вверх для другого захода. Сначала вода стекала с лопастей длинными серебристыми струями, при ярком солнечном свете напоминавшими паутинки. Постепенно эти паутинки делались все короче, рвались. А в самом зените взлета с крыльев скатывались только капли, крутые и тяжелые, как ртутные, похожие на очень крупные слезы.
Ухватив за угол мешок с мукой, я поволок его по доске, а Сидор Охмала, пока мне было видно, так и не вышел из своей каморки. Прокоп Лядовский попросил меня отправить помол на Калиновое кладбище, начинавшееся сразу за Сулой, на песчаных Струповских холмах. Там, на берегу, выкопаны подряд четыре выемки-очага. В них пылает огонь, даже сюда доносится запах жареной рыбы. А прощальный праздник последнего помола состоится в сумерки, когда люди вернутся с работы да управятся с домашними делами.
День клонился к вечеру, начинало темнеть. Умолкали дневные звуки и окрест, и в моей душе. Одеваясь, я думал о том, как бы согреться. Вода словно затягивалась предвечерней тенью, напоминала по цвету первый лед и сверху казалась глянцевой. Посмотришь — и ни за что не захочешь искупаться. Пока другие, направляясь к берегу, состязались с боковым течением Сулы, справлялись с усталостью, я тихо сидел под ивами на обсосанном волнами песке, стараясь найти взглядом солнечное местечко. Но высокий берег закрывал солнце, а подниматься выше не было смысла, я потерял бы гораздо больше: возможность видеть, быть может, в последний раз своих земляков, видеть так близко, всех вместе и каждого в отдельности.
Незагорелые, совершенно голые и потому неузнаваемые фигуры появлялись из воды на узкой тропинке косы, тянувшейся вдоль берега. Вскрикивая, ежась от холода и встряхивая руками, люди натягивали на себя домотканые или купленные в магазине рубахи — и становились узнаваемы. Кое-кто сразу обувался, но большинство поднималось на берег босиком. Вытирали о траву ноги, обсушивали их над погасшими очагами, от которых еще несло теплом.
Я не торопясь пошел туда, куда сходились все, — на Калиновое кладбище, белый округленный выступ земли, где Сула круто поворачивает на юг, к Складному острову. Лишь теперь у меня промелькнуло в голове, что (хотя этого и требовал ритуал праздника последнего помола) вовсе не обязательно было купаться, чтобы, придя на кладбище, осторожно ступать между могилами. Но когда почти все прибывшие сюда мокловодовцы молча, с печатью таинства на лицах, входили в прохладную воду подобно своим предкам, совершавшим обряд смывания грехов, тогда я так не думал, поддавшись очарованию древнего обычая. Этот обычай требовал явиться в судный день к прародителям вымытым и в опрятной одежде, ведь они обязательно отметят, чист ли ты духом и телом, и тебе станет стыдно, если ты не будешь пахнуть водой и травами и пальцы у тебя не будут сморщенными от купания. А глаза должны быть затуманены — как свидетельство твоего целомудрия, свидетельство долгого плавания и ныряния, а также внутреннего озноба, который ты почувствовал, еще находясь в воде, и который будешь чувствовать в течение всего твоего пребывания с предками.