— Пусть!..
— Пусть!..
— Пусть!.. — прозвучало вокруг.
Я не сводил глаз с мокловодовцев: они были прямодушны и искренни. Я хотел утвердиться в своей мысли, которая зародилась еще в детстве и окончательно определилась, когда Прокоп танцевал «гречаники» перед началом того, до сих пор всем памятного собрания. В тот день я влез на сосну, под которой играли мокловодовские музыканты; я видел односельчан сверху, и мне вдруг почудилось, что все они светятся, как фонари, причем каждый своим собственным светом. Сейчас, по прошествии многих лет, мне захотелось окончательно в этом убедиться. Я смотрел на их руки, смотрел им в глаза, пристально вглядывался в лица, и ощущение, испытанное мною в детстве, повторилось.
Я нередко доверяю своей фантазии, и, когда даю ей волю, воображаемое смешивается с реальным. А бывает, что порожденное моей фантазией принимаю за подлинное, действительно существующее. Вот и теперь перепутались две временны́е плоскости. Как будто я не на кладбище, а пришел на ток к дядьку Антипу Лемишке, лучшему моему советчику, и, вместо того чтобы искренне поприветствовать его, как между нами водится, на ходу начал рассказывать какую-то чепуху. Как мы с братом решили, что в Мокловодах можно открыть водолечебницу. Максим — старший мой брат — однажды заметил, что родничок под калинником иногда превращается в фонтанчик, из него бьет вверх кипяток. Дядько Антип прервал меня, сказав, что все это выдумки: такой родничок действительно есть, но не тут, не на Калиновом кладбище, а на Складном острове, где Сула соединяет свои воды с днепровскими…
Так, может быть, то же самое происходит с цветом разных людей? Нет, у каждого свой цвет, жизнь всех окрасила по-разному, на свой лад, и у всякого своя масть: кузнец Леонтий похож на тлеющий уголь, лодочник и перевозчик Кирило Скапа изменчив, как вода в Суле, а пастушка и доярка Василина Дымская — то будто кровь с молоком, то как плавневый цветок в росе… Да я не про этот цвет — про другой. Его так просто не увидишь: глубоко сидит…
Мы с Прокопом открепили дубовую доску с именами погибших и пошли — сначала на водяную мельницу (там дожидались его позволения), а оттуда домой. Машталир как раз вытаскивал на берег свою лодку — видно, хотел забрать домой, — и Прокоп на ходу крикнул ему:
— Послушай, Санько!..
Машталир поднял голову.
— Я видел твоего сына…
Машталир насторожился, шагнул навстречу и замер.
— На Складном острове… у берега.
Машталир сразу почуял несчастье. Из груди его вырвался нечеловеческий стон, он рухнул на колени, скорчившись над лодкой, как над гробом.
— Возьми чистую одежду, он почти голый…
Те, кто слышал эти слова, останавливались, шепотом делились догадками, но не расспрашивали Прокопа, что да как. Весь хутор знал, что уже целую неделю старый Машталир ищет сына или пытается хотя бы напасть на его след. Теперь выяснилось: ни к чему были «чистые документы», которые Санько купил для сына у вороватого Леська за тысячу рублей и три ящика матросских ботинок: «Лежит Йосип на Складном острове… у берега» (выброшенный волной). Качая головами, люди обходили стороной Машталира и, оглядываясь, удалялись; каждый старался выйти на самую короткую тропинку. Я шел за Прокопом Лядовским, а он шагал все быстрее, и скоро не стало видно ни кладбища, ни Машталира.
…Сидор Охмала не ходил на Калиновое кладбище — праздновал «последний помол» на берегу Сулы, возле вросшей в землю лодки, что стояла у водяной мельницы.
— Сидор Па-авлович!! — донеслось из-за речки. — Ау-у!.. Кончайте, Сидор Павлович!.. Это я говорю, Прокоп!
Охмала услышал заранее условленную команду, попытался было подняться, встать на ноги, но собственное тело не повиновалось ему, сил не хватало совсем немного, еще бы одно движение… Он дернулся туда-сюда (один раз и второй), и все поплыло перед ним, надвинулась серая пелена. Словно налетели в глаза мошки, и ярко-желтый вязкий раствор залил весь мир; это мешало видеть, слышать, все чувства притупились.
Наверное, не раз еще повторялась за речкой команда, но Сидор ее не слышал, потому что между ним и Прокопом Лядовским возникло препятствие: взметнувшись ввысь, разрасталось трескучее пламя. В нем сгорал, пропадал и голос Прокопа и мучной дух последнего помола. Пламя жадно лизало огненными языками все углы и закоулки, змеилось по земле, плыло опрокинуто по дну реки. Поднимало, как на острие ножа, каморку мельника и уже не трещало, а гудело огненным фонтаном, рвалось к небесам, освещая пустынную безмолвную мокловодовскую долину.